Вопрос 40.“Мнение и толпа” – анализ взаимодействия в работе Г. Тарда. Сравнивая толпу и публику Тард говорит- публика не должна опускаться до толпы, то есть Тард ставит публику на высокую ступень, выше толпы. Хотя и не отрицает, что и публика может стать толпой, например, когда она сильно возбуждена каким-то случаем, то тогда она превращается в фанатичную толпу. Толпа, по его мнению, как группа более естественная, подчиняется и зависит от сил природы, луч солнца собирает толпу, а дождь ее рассеивает. Публика же, как группа высшего разряда неподвластна этим изменениям. Действия толпы, по мнению Тарда, легче предсказать, нежели действия публики, в силу того, что толпа, как правило, это люди, объединенные своими национальными чертами, которые слагаются и образуют одно целое, в публике же люди индивидуально отличаются . Тард говорит о том, что у любого журнала, издания, газеты, даже у оратора есть своя публика. Виды публики - религиозный, научный, светский, экономический, эстетический, постоянно по своему существу интернациональны; толпы - религиозные, научные и т.д. только изредка бывают интернациональными под видом конгрессов. Конечно «публика» и «толпа» в чем-то и схожи, можно даже сказать, что каждая публика обрисовывается природой той толпы, которую она порождает. Религиозная публика обрисовывается паломничеством, светска я - балами, празднествами, литературная - театральными аудиториями, промышленная публика - стачкам, политическая - палатами депутатов, революционная - бунтами и т.д. Но не бывает такого, чтобы толпы слились, если не существует публики. Несмотря на все это различие толпа и публика это 2 крайние полюса социальной эволюции (семья и орда это 2 отправные точки этой эволюции) они имеют следующее сходство : связь различных индивидуумов, входящих в их состав, заключается не в том, чтобы они гармонировали друг с другом своими особенностями, взаимно-полезными качествами, но и в том, чтобы взаимно отражаться друг на друге, как бы слиться в унисон. Тард классифицирует публику и толпу с весьма разных точек зрения. Например если рассматривать в отношении пола, то есть публика мужская и женская так же, как и мужская и женская толпа. Но женская публика которая, например, читает романы, стихи, модные газет и т.д., отнюдь не похожа на толпу того же пола. Она более безобидна. Например, если рассматривать по возрасту, то толпы молодежи, мятежные скопища студентов - имеют гораздо большее значение, нежели юношеская публика. Толпы различаются по времени, сезону, широте.… Но самое важное различие, которое выделяет Тард- это то, которое вытекает из самого существа их цели или их веры. Как только какое-то зрелище привлекает взгляды людей, и их умы, как только опасность или же негодование направит их сердце к одному и тому же желанию, они начинают послушно соединяться, и эта первая ступень социального агрегата и есть толпа. Для толпы нет середины между отвращением и обожанием, сегодня они могут кричать «Да здравствует!», завтра «Смерть!» и т.д. Им достаточно лишь слова, чтобы обожание превратилось в вечное проклятие. Публика разнится от толпы тем, что каково бы ни было ее происхождение, пропорция идейной и верующей публики сильно преобладает над публикой страстной и действующей. Сверх того, как действие публики более разумно и более осмысленно, то оно, может быть, и бывает часто более плодотворно, нежели действие толпы. Тард делит толпу на 4 группы: Ожидающая (в толпе имеет место очень сильное коллективное любопытство, это люди, ожидающие появление царственного кортежа, появление персонажа, это могут быть и просто люди, сидящие в театре и ожидающие поднятия занавеса).Внимательная (это те люди, которые толпятся около кафедры профессора, возле трибуны, перед сценой. Их общее внимание и невнимание проявляется всегда гораздо сильнее и настойчивее, нежели внимание и невнимание каждого, входящего в этот состав индивидуума, если бы он был один). Манифестантская (чтобы они ни проявляли - свое убеждение, любовь или ненависть - они всегда проявляют это со свойственным им преувеличением). Действующая (можно разделить на 2 толпы: любящая и ненавидящая).Если говорить о действующей публики, то ее в ее действии вдохновляет любовь или ненависть; но в отличие от действия толпы, ее действие, если оно внушено любовью, часто имеет вид прямой продуктивности, т.к. более обдуманно и рассчитано. Так же Тард пишет о том, что есть и так называемая преступная публика, которая отличается от преступной толпы 4-мя свойствами:Они наносят менее отталкивающий характер.Проистекают не столько из мстительных, сколько из своекорыстных целей, они менее жестоки, но более коварны.Их давление более широкое и продолжительное.Им еще более обеспечена безнаказанность. Итак, рассматривая толпу и публику Тард так заканчивает свое исследование этих социальных групп, и пишет о том, что публика – это новая группа, которая охватывает все большие районы, и приобретает все большую плотность, а многочисленные разновидности человеческой ассоциации они заменяют неполным и неизменчивым делением с неясными границами, взаимно проникающими друг в друга.

ВВЕДЕНИЕ v Жан Габриэль Тард (1843 -1904 гг) социолог и криминолог. v Книга выпущена в 1902 г.

ОСНОВНАЯ МЫСЛЬ v В данной книге Тард рассматривает следующие понятия: 1. Мнение (общественное мнение); 1) Разговор; 2. Толпа; 1) Преступная толпа; 2) Преступная публика (секты, банды, синдикаты и т. п.)

ОСНОВНАЯ МЫСЛЬ (ПРОДОЛЖЕНИЕ) v Тард подчёркивает важность газет и других печатных изданий, так как при их помощи в разрозненную толпу попадает больше людей. Кроме того в толпе как разрозненной так и собранной общественное мнение формируется за счёт влияния на него журналистов и других лидеров. Он отмечает, что многие судебные дела прошлого получили бы больший общественный резонанс, если бы были бы газеты. v Кроме печатных изданий на формирование толпы и его мнения влияют лидеры, которые в большинстве случаев придерживаются своих корыстных целей. Он пишет, что толпа реальная не формируется на пустом месте. Ее, конечно, составляют обычные люди, но в основном это специальные люди, которые на момент формирования толпы состояли в группах (секты, банды, синдикаты и т. д.). Здесь надо уточнить, что это говориться о толпах революционных и манифестах, а не о таких выступлениях как выступление крестьян, когда был неурожай. Тогда кстати было влияние лидеров, которые занимались разжиганием и подначиванием людей, в итоге каждому оратору в последующей деревне нужно было меньше времени для поднятия и тем самым подкрепления толпы.

ОСНОВНАЯ МЫСЛЬ (ПРОДОЛЖЕНИЕ) v классификация толпы по степени активности или пассивности: 1. 2. 3. 4. Толпы ожидающие; Толпы внимательные; Толпы манифестантские; Толпы действующие; 1) 2) Любящие; Ненавидящие.

ОСНОВНАЯ МЫСЛЬ (ПРОДОЛЖЕНИЕ) v Толпы ожидающие – это те, которые собравшись в театре или на площади, ожидают поднятия занавеса или прибытия осуждённого. Коллективное любопытство в этих толпах достигает неслыханных размеров без малейшего отношения к предмету этого любопытства. Время от времени какой-нибудь экипаж принимался за начало процессии, но как только ошибка узнавалась, все продолжали ждать, без малейшего намёка на раздражение. Почему толпа бывает одновременно и терпеливее и нетерпеливее чем отдельные индивидуумы? В обоих случаях это объясняется взаимным заражением чувствами собравшихся индивидуумов. Пока соседи человека стоят спокойно, и он будет стоять, и ждать спокойно. Но если ктонибудь – когда это может сократить ожидание, начнёт проявлять нетерпение, ему мало-помалу начнут подражать остальные.

ОСНОВНАЯ МЫСЛЬ (ПРОДОЛЖЕНИЕ) v Толпы внимательные – это те, которые тесно толпятся около кафедры проповедника или профессора, около трибуны и т. д. Их внимание и их невнимание проявляется всегда гораздо сильнее и настойчивее, нежели то же самое каждого входящего в их состав отдельного индивидуума, если бы он был бы один. По поводу толпы, о которой идёт речь один профессор сделал ему замечание, которое он перенёс в книгу. «Аудитория из молодых людей, на юридическом или на каком-либо другом факультете всегда более внимательна и почтительна, если она не многочисленна; но если вместо 20 -30 их соберётся 100 или 200, они часто перестают уважать и слушать своего профессора, и тогда очень часто поднимается шум. Разделите на четыре группы, по 25 человек в каждой, 100 непочтительных и буйных студентов, и вы получите четыре аудитории, полные внимания и почтения» . Это значит (продолжает рассуждать Тард), что горделивое чувство их многочисленности опьяняет собравшихся и заставляет их презирать одиноко стоящего человека, если конечно ему не удаётся ослепить и «очаровать» их. Но нужно заметить, что если толпа отдалась во власть оратору, то она более внимательна, чем она обширнее. В сущности, толпа является зрелищем для себя самой. Толпа привлекает и порождает толпу.

ОСНОВНАЯ МЫСЛЬ (ПРОДОЛЖЕНИЕ) v Между толпами пассивными (что были выше) и толпами активными толпы манифестантские занимают среднее положение. Своё убеждение, свою страстную любовь или ненависть, радость или печаль, - они проявляют со свойственным преувеличением. У них двоякий характер: выразительный символизм в соединении с крайней бедностью воображения при изобретении этих символов. Идти процессией со знамёнами, со статуями, с иконами, с отрезанными головами на концах пик, кричать виват или просто орать, петь гимны или песни – вот приблизительно всё, что они могли изобрести для выражения своих чувств. Но если у них мало идей, то они за них держатся очень крепко и кричат одно и то же. Публика, дойдя до определённого возбуждения, то же может стать манифестантской.

ОСНОВНАЯ МЫСЛЬ (ПРОДОЛЖЕНИЕ) v Толпы действующие. Что они могут? Конечно, уничтожать и разрушать, но что они могут создать со своей беспорядочностью и внутренней несвязностью? Корпорации, секты, организованные ассоциации разрушительны, но столько же и производительны. «Frures pontifes» (братья понтификов с фр.) в средние века строили мосты, монахи на Западе возделывали целые области, основывали города. Но можно ли назвать хоть один дом построенный толпой? За одного популярного узника, которого они иногда освобождали, сколько казней по суду Линча. v Действующие толпы можно разделить на любящие и ненавидящие. И ещё не известно, что более губительно: ненависть или любовь, проклятия ли или энтузиазм (от себя добавлю, вспомните «Парфюмер»). Но кроме этого нужно не забыть другую разновидность любящей толпы, толпы праздничной, радостной, любящей себя самое, опьянённую удовольствием собираться для того чтобы собираться. Тут можно отбросить всё материальное, что было сказано выше. Праздничная толпа производит, если можно так выразиться успокоение и радость. v Не забудем и о траурных толпах, которые то же являются энергетическими возбудителями социальной жизни.

ОСНОВНАЯ МЫСЛЬ (ПРОДОЛЖЕНИЕ) v Тард делает одно интересное замечание. Если попробовать вообразить страну, в котором не было революций, восстаний, но при этом и нет праздников, гуляний, народного энтузиазма: эта плоская и бесцветная страна была бы без сомнения менее пропитана глубоким чувством своей национальности, нежели страна наиболее волновавшаяся политическими смутами (естественно он говорил о Франции).

ОСНОВНАЯ МЫСЛЬ (ПРОДОЛЖЕНИЕ) v Теперь преступная толпа и публика. Об этом Тард пишет очень много и в отличных красках с множеством ассоциаций и примеров. Преступление толпы. Революция Тэна. В сентябре 1789 г. в Труа создаётся легенда против мера Гюэца: якобы он скупщик, он хочет кормить народ сеном. Гюэц был известен своей благотворительностью, он оказал большие услуги городу. Но 9 сентября три повозки муки оказываются плохими, народ собирается и кричит «Долой мера. Смерть меру!» Гюэц, вышедший из суда, был сбит с ног, убит ударами ног и кулаков; голова пробита ударом деревянного башмака. Одна женщина кидается на его тело, топчет его лицо ногами и несколько раз втыкает ножницы в глаза. После этого его волокут за веревку, привязанную к горлу, бросают в омут с моста, после чего опять волокут по улицам в реку «с клочками сена во рту» . Он ещё один пример приводил, более жестокий, там майора разорвали на куски, и женщина съела его сердце. Хотя это преступление толпы, но виновником был подстрекатель, преследовавший свои корыстные цели.

ОСНОВНАЯ МЫСЛЬ (ПРОДОЛЖЕНИЕ) v Мнение в собственном смысле слова - это совокупность суждений, и общая воля; совокупность желаний. v Общее мнение формируется последним из трёх разветвлений общественного духа (первое и второе Общие традиции и разум высший). Оно формируется под гнётом газет, лидеров и покровительством традиций, хотя в итоге отличается от них. v Разговор есть один из способов формирования общественного мнения и помощи в формировании разрозненных толп, так как обсуждение чего-то злободневного давно вошло в культуру человека. Помимо этого Тард описывает амфитеатры и отдельные помещения отводившиеся в древности под разговоры, замечая при этом, что во времена написания «Илиады Одиссея» Гомер понимал разговор как монологи двух человек.

Основная мысль (продолжение) Публика – это толпа гораздо менее слепая и гораздо более долговечная, и ярость её более осмысленная, накопляется и поддерживается в продолжение целых месяцев и лет. Пример работы преступной публики и влияния лидеров на их участников: Лионские анархисты 1882 г. Состав: «Мистики, мечтатели, наивные невежды, преступники против естественного права… на одной скамье; рабочие, настоящие звери, прекраснейшим образцом из которых является Равашоль; и царящий над всем этим честный отпрыск чистой аристократии…» это не говоря уже о настоящих безумцах, входивших в состав этой группы. Специалисты Тири (профессор уголовного права) и Пренс (главный тюремный инспектор Бельгии) были поражены «их вполне порядочным видом» . Все эти люди казались Тири безупречными «с точки зрения трудовой, семейной или нравственной» . Многие, даже большинство, были вполне интеллигентными людьми. Но это не мешало, им быть чрезвычайно наивными. По их словам, они хотели своими взрывами обратить внимание на несчастное положение народа. Все они, за исключением их вождя Муано, раскаивались в своём безумии. Этот пример выступает ещё и как показатель власти лидеров. Однако Пренс писал Тарду «Впрочем, нет сомнения, что они взаимно настраивали друга» . Равашоль представляет собой тип анархиста исполнителя, бескорыстного убийцы. Он принадлежит к числу рецидивистов, преступающих естественное право, которых каждая секта насчитывает множество. Но при этом надо заметить, что даже обычное воровство или убийство обладает своеобразным стимулом. При убийстве отшельника правильнее будет заметить, что он крал с целью доставить своим сотоварищам деньги, необходимые для осуществления их кровавых планов. Равашоль следовал логике: старый отшельник-капиталист, всякий капиталист – вор, доводящий до голода и убивающий трудящихся; убьём капиталистов и употребим их золото на то, чтобы уничтожать палачей народа. Смелость и кровожадность являются обыкновенно лицевой и обратной сторонами одной медали. Он оставил нам изображение своего душевного состояния в момент покушения. Это изображения слишком ярко чтоб быть лживым; впрочем, культ правды был для него, благодаря его гордости, также обязателен, как и культ благодарности. Вот он в палате позади 24 орудий, приспособленных к моменту следования короля. Он поклялся исполнить своё роковое решение; он обещал это - Пепину и Морею, и он сделает это, во что бы то ни стало. … Но он замечает в толпе Ладвоката «своего благодетеля» . При его виде, он изменяет направление орудий, так как не может покуситься на священную для него жизнь. Но Ладвокат исчезает и появляется король в сопровождении полка солдат. Снова сомнения: «убить столько генералов и офицеров заслуживших свои чины на полях сражений, в битвах за родину, под командованием великого Наполеона» , великого корсиканца! У него не хватает решимости; но он вспоминает про обещание данное Пепину и Морею, и он говорит себе: «Лучше умереть – и даже убить – чем пережить подобный позор: дав обещание потом оказаться трусом…» . И он нажимает курок. Можно ли утверждать, рассуждает Тард – что такие люди даже сами Фиески и Равашоль – были неизбежно предназначены для преступления? Покушение первого. Тоже не было простым. Для того, чтобы совершить его, нужно было, чтобы хитрость Морея, холодная и безмолвная, финансовые и интеллектуальные средства, несколько крупнее, чем у Пепина, соединились с непреклонной энергией Фиески; и то кроме этого нужны были статьи журналистов, для ежедневного возбуждения всех троих. Уничтожте один из «факторов» - публику, газеты, мысль, деньги, смелость – ужасного взрыва не было бы.

Введение

Габриэль Тард и его социальная теория

Место Г. Тарда в социологии ХIХ-ХХ века. Научное противостояние Г. Тарда и Э. Дюркгейма

Заключение

Список литературы

Введение

Актуальность исследования наследия классиков социологической мысли обусловлена тем, что сложные и противоречивые процессы, происходящие в России и в мире, требуют от социологов переориентации их внимания на те проблемы, которые долгое время не являлись первостепенным объектом исследования.

Это проблема существования человека в полностью технизированном и информатизированном мире; проблема личности как огромного резерва и импульса общественного развития. Характерным признаком социологии становится антропоцентрический подход, областью ее исследований все чаще оказывается механизм складывания социального процесса как переплетения бесчисленных линий взаимодействия конкретных индивидов. В связи с этим возрастает интерес к наследию классиков, в творчестве которых данная проблематика была доминирующей.

Одним из предшественников современной социологии является Жан Габриель Тард. В центре внимания ученого находились процессы социальной интеракции «интерментальной деятельности», проблема личности или «первичного общественного индивида», наделенного способностью сознательной инициативы и выступающего в роли центрального двигателя общественного прогресса.

Габриель Тард исследует феномен толпы. Он обращает внимание на то, что толпа притягательна сама по себе, более того, как он выражается, оказывает некоторое чарующее воздействие. Он проводит различие между такими понятиями как толпа и публика и считает современный ему век веком публики. Толпа, по его мнению, как социальная группа принадлежит прошлому, это нечто низшее.

Цель: изучить наследие Габриеля Тарда, его взгляды на психологию толпы и роль в развитии современной социологии.

Для выполнения поставленной цели необходимо выполнить следующие задачи:

изучить теоретическое наследие Габриеля Тарда;

рассмотреть принципы разграничения толпы и публики в социологии Тарда;

проанализировать значение теории Г. Тарда.

1. Габриэль Тард и его социальная теория

Тард Габриэль (10.03.1843 - 19.05.1904) - французский социолог психологической школы, криминалист. Считал основными социальными процессами конфликты, приспособление и подражание, с помощью которого индивид осваивает нормы, ценности и нововведения.

Со времен Великой французской революции изучение такой массовой политической общности как толпа стало «модным». Не обошел вниманием этот специфический социально-психологический феномен и Г. Тард, который назвал толпу самой «старинной» социальной группой после семьи. Он определяет ее как множество лиц, собравшихся в одно и то же время в определенном месте и объединяемых чувством, верой и действием. Толпа повторяет одни и те же действия, одни те же крики, она мелочно самолюбива, обращаться к ее разуму бесполезно; толпа криком, воем, топаньем заглушает всех, кто не умеет ее угадать; чем многочисленнее толпа, тем ниже ее уровень; толпа, независимо от того, из кого она состоит (профессор или кочегар), теряет способность владеть собой, ибо она не мыслит, а чувствует, и наконец, толпа ослабляет или уничтожает индивидуальность входящих в нее индивидов.

Анализируя психологию толпы, Тард Г. проводил различие между бессознательной толпой, движимой силой темных и разрушительных импульсов, и сознательной публикой, создающей общественное мнение. Таким образом, по Тарду, стихийное настроение - это особенность народных низов, а сознательное мнение - это свойство «публики» или интеллектуальных привилегированных социальных групп.

В работах Тарда Г. нашли отображение следующие идеи: абсолютизация роли подражания в общественной жизни; исследование толпы как наиболее спонтанного проявления неорганизованной активности масс; дифференциация стихийного настроения и общественного мнения; анализ социально-психологического феномена умонастроения, которое он называл «социальной логикой». Признанный классик социальной психологии, он поставил ряд проблем, которые дали толчок развитию политической психологии.

Жизнь и творчество Тарда можно разделить на два периода: провинциальный и столичный. 50 лет он прожил в своем родном городе Сарла и только последние 10 лет - в Париже. Перевод в столицу в 1894 году на место Директора Статистического бюро при Министерстве Юстиции резко изменил его жизнь. Он сделал блестящую карьеру, к нему пришли признание и почести: кафедра философии в Коллеж де Франс (College de France), избрание в члены Академии нравственных и политических наук (Academie des Sciences Morales et Politiques) в 1900г.

В парижский период появляются самые серьезные его работы: «Социальная логика» (1895), «Социальные законы. Личное творчество среди законов природы и общества» (1898); в этом же году была издана «Трансформация власти», в 1902 г. - «Мнение и толпа» и «Экономическая психология».

В 1895 и 1898 гг. он публикует два тома различных статей: «Эссе и социальная смесь» и «Очерки по социальной психологии» соответственно.

В 1904 г., уже после смерти Тарда, в очередном номере журнала «Архивы криминальной антропологии» («Archives d" Anthropologie criminelle»), посвященном его памяти, была напечатана утопия «Фрагменты будущей истории». Парижский период был периодом жатвы, но он был бы невозможен без посева и медленного прорастания его идей в период провинциальной жизни.

Первые труды Тарда были посвящены криминологии. С 1883 по 1890гг. он опубликовал две работы: «Сравнительная преступность» (1886) и «Уголовная философия» (1890), а также дюжину небольших статей. С 90-х гг. появляются его основные труды по социологии и философии.

Переход от права к социологии был общей тенденцией развития общественных наук в этот период. В 1890г. увидело свет основное сочинение Тарда («Законы подражания»), в котором он изложил свою точку зрения на природу всех социальных явлений как на цепь повторений или подражаний.

«Законы подражания» содержат довольно полное и разностороннее изложение основных социологических взглядов Тарда. В позднейших своих трудах («Трансформация права», «Трансформация власти» и «Экономическая психология») он только применил свои методологические положения к отдельным областям общественной жизни.

Однако наибольший интерес научной общественности вызвали его работы в области философии и социологии. Об этом свидетельствовали многочисленные дискуссии, в которые Тарду пришлось вступить со своими европейскими и американскими коллегами. Его оппонентами в разное время были Д. Болдуин, Ф. Гиддингс, Э. Дюркгейм, М.М. Ковалевский, П. Леруа-Болье, Ч. Ломброзо, Н.К. Михайловский, М. Нордау, Г.В. Плеханов, А. Эспинас.

Разграничение публики и толпы в теории Г. Тарда

Тард жил в то время, когда достаточно высокого уровня развития достигли средства коммуникации. Появилась публицистика, радио, телеграф. Происходит интенсивное и широкое распространение общественной жизни. Благодаря соединению трех взаимоподдерживающих друг друга изобретений, книгопечатания, железных дорог и телеграфа, приобрела страшное могущество пресса, публицистика. Люди начинают мыслить иными категориями, чем прежде. В связи с развитием коммуникаций, происходят изменения природы толп. Таким образом, наряду с толпами, собранными в одном и том же замкнутом пространстве, в одно и то же время, отныне мы имеем дело с рассеянными толпами, т.е. с публикой, утверждает Тард.

Тард дает следующее определение этому понятию: «публика… есть не что иное, как рассеянная толпа, в которой влияние умов друг на друга стало действием на расстоянии, на расстояниях, все возрастающих».

Изначально существовала методологическая путаница в разделении понятий «публика» и «толпа».

Например, говорят, публика какого-нибудь театра; публика какого-нибудь собрания; и здесь слово «публика» означает толпу. Но это смысл упомянутого слова не единственный и не главный, с точки зрения Тарда. И в то время как он постепенно утрачивает свое значение или же остается неизменным, новая эпоха с изобретением книгопечатания создала совершенно особый род публики, которая все растет, и бесконечное распространение которой является одной из характернейших черт нашего времени, утверждает Тард.

Таким образом, Тард занимается психологией публики, взятой в этом особом смысле слова, т.е., как чисто духовной совокупности, как группы индивидуумов, физически разделенных и соединенных чисто умственной связью.

Между толпой и публикой существует множество различий, замечает Тард. Можно принадлежать в одно и то же время, как это обыкновенно и бывает, к нескольким группам публики, но к толпе одновременно можно принадлежать только к одной. Отсюда гораздо большая нетерпимость толпы, а, следовательно, и тех наций, где царит дух толпы, потому что там человек захватывается целиком, неотразимо увлечен силой, не имеющей противовеса. И отсюда преимущество, утверждает Тард, связанное с постепенной заменой толпы публикой, сопровождающееся всегда прогрессом в терпимости или даже в скептицизме.

Толпа, как группа более естественная, более подчиняется силам природы; она зависит от дождя или от хорошей погоды, от жары или от холода; она образовывается чаще летом, нежели зимой. Луч солнца собирает ее, проливной дождь рассеивает ее, но публика, как группа высшего разряда, не подвластна этим изменениям и капризам физической среды, времени года или даже климата.

Отпечаток расы гораздо менее отражается на публике, чем на толпе. «Потому, что в образовании толпы индивидуумы участвуют только своими сходными национальными чертами, которые слагаются и образуют одно целое, но не своими индивидуальными отличиями, которые нейтрализуются; при составлении толпы углы индивидуальности сглаживаются в пользу национального типа, который прорывается наружу. И это происходит вопреки индивидуальному влиянию вождя или вождей, которое всегда дает себя чувствовать, но всегда находит противовес во взаимодействии тех, кого они ведут».

Что же касается того влияния, какое оказывает на свою публику публицист, то оно, если и является гораздо менее интенсивным в данный момент, зато по своей продолжительности оно более сильно, чем кратковременный и преходящий толчок, данный толпе ее предводителем. Влияние, которое оказывают члены одной и той же публики друг на друга, гораздо менее сильно, и никогда не противодействует, а, напротив, всегда содействует публицисту вследствие того, что читатели сознают одновременную тождественность своих идей, склонностей, убеждений или страстей.

Человек - это мыслящая овца. Легковерный и импульсивный, он устремляется навстречу тому, чего не видит и не знает. По полученному приказанию он сгибается или выпрямляется, погружает тело и душу в массу и позволяет ей себя захватить, пока не изменяется до неузнаваемости. Тард был убежден в этом, и его описание толп хорошо это показывает. «Но, - утверждает он, - как ни разнятся толпы друг от друга по своему происхождению и по всем своим другим свойствам, некоторыми чертами они все похожи друг на друга; эти черты: чудовищная нетерпимость, забавная гордость, болезненная восприимчивость, доводящее до безумия чувство безнаказанности, рожденное иллюзией своего всемогущества, и совершенная утрата чувства меры, зависящая от возбуждения, доведенного до крайности взаимным разжиганием. Для толпы нет середины между отвращением и обожанием, между ужасом и энтузиазмом, между криками да здравствует! или смерть!».

Если трудно иногда обмануть одного человека, то ничего нет легче, как обмануть толу. Толпа не рассуждает, она повинуется только своим страстям. Легкая антипатия в толпе делается ненавистью, простое желание обращается в страсть. И это бывает не в одной только уличной толпе, но во всяком сборище людей: в театре, в суде, в парламенте. Живой пример этого - театральная публика. Она все воспринимает гораздо сильнее, чем каждый из нее в отдельности отнесся бы к тому, что видит на сцене, не будь этого в переполненном зале и не заражайся он чувством соседа. Театральная толпа - это, по словам Тарда, еще самая спокойная толпа, потому что она сидит. Если она встанет, она будет возбуждена гораздо сильнее. Но самая опасная - это двигающаяся, особенно бегущая толпа. Тут ее возбужденное состояние легко переходит все границы, вызывая панику или страсть к разрушению.

Толпа заражает других и заражается сама. Она неспособна спокойно и трезво обсудить что-нибудь. Даже когда она состоит из умных и развитых людей, она много ограниченней каждого из них в отдельности. Наука о толпе, сравнительно еще новая, устанавливают уже факты: чем многочисленнее собрание, тем ниже его уровень. В большом количестве публика, даже интеллигентная, легко опускается до уровня обыкновенной уличной толпы. Его парадокс, что между голосованием сорока академиков и сорока водовозов нет никакой разницы, тут оправдывался вполне. Собравшись в большом количестве, публика, из кого бы она ни состояла, из профессоров или кочегаров, прежде всего, теряет способность владеть собой. Толпа не мыслит, а чувствует. А в этом отношении кочегар и профессор ничем не отличаются. Оба чувствуют одинаково.

Все отличительные свойства толпы - нетерпимость, раздражительность, неспособность хладнокровно что-нибудь обсуждать, бывают у нее на лице. Она много говорит о своих правах и ни слова о своих обязанностях.

Желая вызвать ее одобрение, каждый старается сказать ей только приятное, только то, что соответствовало ее настроению, и, заражаясь им сам, говорит такие вещи, о которых он раньше не думал. Если в толпе говорили о конституции, находился оратор, который требовал немедленно демократической республики. Если один вызвал ее аплодисменты, другой, чтобы заслужить их, должен был сказать что-нибудь еще сильнее. Он мог повторить и сказанное раньше, но только сгустив краски. Бесконечное повторение одного и того же, невыносимое для отдельного лица, никогда не надоедает толпе, если это льстит ее самолюбию, если меняются ораторы, их интонации, жесты.

Тард заметил, что у толпы есть свое мелочное самолюбие. Тут предпочитают одобрение ближайшей группы одобрению миллионов, но далеко стоящих. Чтобы иметь успех у толпы, надо бить ее по нервам, оглушить ее и, не дав ей времени опомниться, сейчас же собирать голоса. Так обыкновенно и делают, составляя тут же адресы, подписки, единогласные постановления и резолюции.

Мнимое единодушие толпы, по словам Тарда, есть просто слепое подражание. Она повторяет одни и те же движения, одни и те же крики. А если кто-нибудь сохранил еще способность управлять своими мыслями, то не считает безопасным отделиться от стада и сказать, что он не согласен с ним. Толпа не шутит, оскорбить ее сомнением в мудрости ее решений, вызвать ее гнев - опасно. Критиковать ее нельзя, обращаться к ее разуму бесполезно, бороться с ней таким путем - это все равно, что бороться с циклопом.

Именно рассудка здесь очень недостаёт, потому что он только единицу обеспечивает чувством меры и способностью к компромиссу, признание пределов власти каждого. Вот почему толпы в нормальном состоянии демонстрируют абсурдные и безрассудные черты, которые индивиды обнаруживают в болезненно безумном состоянии.

Характерная черта толпы - это недоверие к своим избранникам. Не успеет она почтить кого-нибудь выбором, как уже начинает подозревать в том, что он продал ее. Выбирали людей на самые ответственные места, толпа сменяла их, как только они начинали приобретать опытность, и сажала на их место новых. Помимо недоверия тут играло роль и желание удовлетворить тех, кто ждал своей очереди.

Недоверие толпы к своим избранникам делает невозможным ввести какой-нибудь порядок в управлении.

Он полагает, что обнаружил некоторые свойства толп: эмоциональную неустойчивость, коллективную истерию, вспышки мании и меланхолии, неумеренность во всём, которая, если его перефразировать, как у пансионеров наших приютов.

Тард замечает что толпы не могут бесконечно оставаться в состоянии волнения. Им предначертано либо распадаться, исчезать так же быстро, как и появились, не оставляя следов, - например сборище зевак, митинг, небольшой мятеж; либо эволюционировать, чтобы превратиться в толпы дисциплинированные и стабильные. Легко обнаружить между ними разницу, которая состоит в существовании организации, опирающейся на систему общих верований, использование иерархии, признанной всеми членами организации. Такова отличительная черта, которая противопоставляет естественные толпы толпам искусственным, утверждает Тард.

Толпы организованные, ассоциации высшего порядка формируются в силу внутренних обстоятельств, изменяются под действием верований и коллективных желаний, путем цепи подражаний, которые делают людей все более и более похожими друг на друга и на их общую модель, - на вождя.

Отсюда проистекает преимущество, позволяющее заменить спонтанные массы массами дисциплинированными, и замещение это всегда сопровождается прогрессом общего интеллектуального уровня, замечает Тард. В самом деле, массы спонтанные, анонимные, аморфные низводят умственные способности людей на самый низший уровень. И напротив, массы, в которых царит определенная дисциплина, обязывают низшего подражать высшему. Таким образом, эти способности поднимаются до определенного уровня, который может быть выше, чем средний уровень отдельных индивидов. Значит, все члены искусственной толпы подражают руководителю, а, следовательно, его умственное развитие становится их развитием.

Толпы различает - существование или отсутствие организации. Одни толпы, естественные, повинуются механическим законам; другие, искусственные, следуют социальным законам подражания. Первые снижают индивидуальные способности мышления, вторые поднимают их на социальный уровень, который разделяет со всеми и их руководитель. Они воспроизводят в тысячах и миллионах экземпляров черты одного человека. С социальной точки зрения, существование этих репродукций, групп вождей, необходимого приводного ремня между уникальной личностью и толпой, наиболее важно и труднодостижимо. В определенном смысле эти группы даже более необходимы, чем сама масса: т.к. если они могут действовать, изобретать без участия массы, то масса не может ничего или почти ничего без них. «Она лишь тесто, они же дрожжи».

Главенствующая роль организации состоит в том, чтобы умножить возможности лидеров, распространяя более упорядоченным способом их идеи и указания. Организация потому более действенна, что регулирует процесс подражания и позволяет лидеру вылепить массу по своему подобию. В конечном счете, по словам Тарда, организация будет иметь ту же ценность, что и ее лидер.

Подобно тому, как Лебон дает классификацию толпы, Тард дает определенную классификацию публики, считая, что это можно сделать по множеству признаков, но важнейшим является цель, объединяющая публику, ее вера. И в этом он усматривает сходство между толпой и публикой. И та, и другая - нетерпима, пристрастна, требует, чтобы все ей уступали. И толпе, и публике присущ дух стадности. И та, и другая напоминает по своему поведению пьяного. Толпы не только легковерны, но порой и безумны, нетерпимы, постоянно колеблются между возбуждением и крайним угнетением, они поддаются коллективным галлюцинациям. Хорошо известны преступные толпы. Но то же самое можно сказать и о публике. Порой она становится преступной из-за партийных интересов, из-за преступной снисходительности к своим вождям. Разве публика избирателей - вопрошает он, - которая послала в палату представителей сектантов и фанатиков, не ответственна за их преступления? Но даже пассивная публика, непричастная к выборам, не является ли также соучастницей того, что творят фанатики и сектанты? Мы имеем дело не только с преступной толпой, но также и с преступной публикой. «С тех пор, как начала нарождаться публика, величайшие исторические преступления совершались почти всегда при соучастии преступной публики. И если это еще сомнительно относительно Варфоломеевской ночи, то вполне верно по отношению преследования протестантов при Людовике XIV и к столь многим другим». Если бы не было поощрения публики к подобного рода преступлениям, то они не совершались бы. И он делает вывод: за преступной толпой стоит еще более преступная публика, а во главе публики - еще более преступные публицисты.

Публицист у него выступает как лидер. Например, он говорит о Марате как о публицисте и предсказывает, что в будущем может произойти персонификация авторитета и власти, «в сравнении с которыми поблекнут самые грандиозные фигуры деспотов прошлого: и Цезаря, и Людовика ХIV, и Наполеона». Действия публики не столь прямолинейны как толпы, но и те и другие слишком склонны подчиняться побуждениям зависти и ненависти.

Тард считает, что было бы ошибочно приписывать прогресс человечества толпе или публике, так как его источником всегда является сильная и независимая, отделенная от толпы, публики мысль. Все новое порождается мыслью. Главное - сохранить самостоятельность мысли, тогда как демократия приводит к нивелировке ума.

Если Лебон говорил об однородной и разнородной толпе, то Тард - о существовании разнородных по степени ассоциаций: толпа как зародышевый и бесформенный агрегат является ее первой ступенью, но имеется и более развитая, более прочная и значительно более организованная ассоциация, которую он называет корпорацией, например полк, мастерская, монастырь, а в конечном счете государство, церковь. Во всех них существует потребность в иерархическом порядке. Парламентские собрания он рассматривает как сложные, противоречивые толпы, но не обладающие единомыслием.

И толпа, и корпорация имеет своего руководителя. Порой толпа не имеет явного руководителя, но часто он бывает скрытым. Когда речь идет о корпорации, руководитель - всегда явный. «С той минуты, когда какое-нибудь сборище людей начинает чувствовать одну и ту же нервную дрожь, одушевляться одним и тем же и идет к той же самой цели, можно утверждать, что уже какой-нибудь вдохновитель или вожак, или же, может быть, целая группа вожаков и вдохновителей, между которыми один только и был деятельным бродилом, вдунули в эту толпу свою душу, внезапно затем разросшуюся, изменившуюся, обезобразившуюся до такой степени, что сам вдохновитель раньше всех других приходит в изумление и ужас».

В революционные времена мы имеем дело со сложными толпами, когда одна толпа перетекает в другую, сливается с ней. И здесь всегда появляется вожак, и чем дружнее, последовательнее и толковее действует толпа, тем очевиднее роль вожаков. Если толпы поддаются любому вожаку, то корпорации тщательно обдумывают, кого сделать или назначить вожаком. Если толпа в умственном и нравственном отношении ниже средних способностей, то корпорация, дух корпорации, считает Тард, может оказаться выше, чем составляющие ее элементы. Толпы чаще делают зло, чем добро, тогда как корпорации чаще бывают полезными, чем вредными.

Особое внимание Тард уделяет сектам, которые, по его мнению, и поставляют толпе вожаков. Они являются бродилом для толпы, хотя сами секты вполне могут обходиться без толпы. Секта одержима некой идеей, и она подбирает себе последователей, которые уже подготовлены к этой идее. Согласно Тарду, всякая идея не только подбирает себе людей, но прямо создает их для себя. Все эти секты, считает он, возникают на ложных идеях, на смутных и темных теориях, обращены к чувствам, но не разуму.

Секта непрерывно совершенствуется, и в этом ее особая опасность, прежде всего, когда речь идет о преступных сектах. Другая опасность сект заключается в том, что они вербуют для своих целей людей самых разных общественных категорий. Степень ответственности вождей и сект, которые их порождают, и ведомых ими масс различна. За все разрушительное, что имеет место в революции, толпа, хотя бы отчасти, ответственна. Но сами революции, по Тарду, были созданы, замыслены Лютером, Руссо, Вольтером.

Все гениальное, в том числе и преступления, создается индивидом. Вождь, политический деятель, мыслитель внушает остальным новые идеи. Он считает, что в коллективной душе нет ничего загадочного, это просто душа вождя. Толпа, секта, публика всегда имеет ту основную мысль, которую ей внушили, они подражают своим вдохновителям. Но сила чувств, которыми руководствуется при этом масса, как в добре, так и в зле, оказывается ее собственным произведением.

Поэтому неправильно было бы приписывать все действия толпы, публики только вождю. Когда толпа восхищается своим лидером, то она восхищается собой, она присваивает себе его высокое мнение о самом себе. Но когда она, и прежде всего демократическая публика, проявляет недоверие к своему руководителю, то и сам руководитель начинает заигрывать и подчиняться такого рода публике. И это происходит несмотря на то, что толпы, публика чаще всего послушны и снисходительны к своему лидеру.

Работы Лебона и Тарда явились основой для исследования феномена толпы, народных масс во всей последующей литературе XX в. Особенно это касается иррационалистической философии, близкой по самой своей сути к психологической проблематике, часто переплетающейся с нею. Это и предопределило сходство в подходе к пониманию роли народных масс теоретиками «психологии толп» и рядом представителей иррационалистической философии. Как мы постараемся показать, в основе многих представлений философов XX в., писавших о массах, толпе, лежат трактовки, данные Лебоном и Тардом.

Место Г. Тарда в социологии ХIХ-ХХ века. Научное противостояние

Г. Тарда и Э. Дюркгейма

Многие исследователи обращались в своих произведениях к вопросам массовой психологии, однако, с профессионально-психологической точки зрения, феномен «массы» и, в частности, поведение толпы были изучены лишь в конце XIX века. Это понятно: требовалось время для научного осмысления исторического опыта и гигантских исторических потрясений. Эти исследования были связаны с тремя теперь уже классическими именами Г. Тарда, Ш. Сигеле и Г. Лебона.

Г. Тард изучал толпу как «нечто одушевленное (звериное)» <#"justify">Примерно та же судьба ждала в науке и Ш. Сигеле. Это парадоксально, но его имя известно практически всем социальным и политическим психологам, однако, конкретные его работы, фактически, неизвестны никому. Он же, между прочим, отличался крайне любопытными взглядами. Так, среди прочего, Ш. Сигеле считал, что «интеллектуальная вульгарность и нравственная посредственность массы могут трансформироваться в мысли и чувства» <#"justify">Обратим внимание на то, как много открытий в поведении толпы было сделано Г. Тардом и Ш. Сигеле. А ведь они сделали и описали их раньше, чем о них написал значительно более известный и популярный ныне Г. Лебон. Однако таков почти неумолимый закон истории науки: Г. Лебон опирался на находки Г. Тарда и Ш. Сигеле так же, как позднее на него самого оперся 3. Фрейд: отреферировал, кое-где процитировал, и использовал как фундамент для основания собственной пирамиды анализа психологии масс и человеческого «я» в политике.

Деятельность Тарда как социолога пришлась на тот же период времени, что и у Э. Дюркгейма. У этих двух основоположников французской школы социологии было, на первый взгляд, много общего: они оба основывали свои теории на статистических данных, интересовались природой социальных норм, придавали большое внимание сравнению как методу научного исследования. Однако их концепции кардинально противоположны. В теориях Дюркгейма центральная роль всегда отводилась обществу, которое формирует человека. В противоположность этому Тард сконцентрировал свое внимание на изучении взаимодействия людей (индивидуальных сознаний), продуктом которого выступает общество. Сделав основной акцент на изучении индивидов, он активно выступал за создание социальной психологии как науки, которая должна стать фундаментом социологии. Противоположность подходов Дюркгейма и Тарда к решению проблемы о том, что первично - общество или индивид, положила начало современной полемике сторонников трактовки общества как единого организма и их противников, считающих общество суммой самостоятельных индивидов.

По мнению Тарда, основой развития общества выступает социально-коммуникационная деятельность индивидов в форме подражания (имитации). Именно это понятие стало у французского социолога ключевым при описании социальной реальности. По сути, он трактует общество именно как процесс подражания, понимая под ним элементарное копирование и повторение одними людьми поведения других. Процессы копирования и повторения касаются существующих практик, верований, установок и т.д., которые воспроизводятся из поколения в поколение благодаря подражанию. Этот процесс способствует сохранению целостности общества.

Другим важным понятием в объяснении развития общества, по Тарду, является «изобретение» (или «нововведение»). Оно рассматривается Тардом как процесс адаптации к изменяющимся условиям окружающей среды. Все новое, что возникает в обществе (будь то идеи или материальные ценности), он считал результатом творческой деятельности немногочисленных одаренных личностей. Язык, религия, ремесло, государство - все это, по мнению Г. Тарда, продукты творчества индивидов-новаторов. Раз возникнув, новое явление приводит в действие процесс подражания. Это можно сравнить с кругами на воде, возникающими после падения капли: подражание чему-то новому постепенно охватывает все большую и большую массу людей, теряя при этом первоначальную силу. Утверждение всех основных социальных институтов произошло, по Тарду, именно потому, что обыкновенные люди, не способные изобрести что-то новое, стали подражать творцам-новаторам и использовать их изобретения.

Таким образом, деятельность немногих новаторов и изобретенные ими новшества являются, по мнению Г. Тарда, основным двигателем социальной эволюции, способствуя развитию общества. Следует при этом учитывать, что наибольшее распространение получают не любые «изобретения», а те, которые в целом вписываются в уже существующую культуру и не сильно противоречат ее основам.

Борьба друг с другом разных «изобретений», по разному решающих возникшие перед обществом проблемы, приводит к возникновению оппозиции (противодействия инновациям). Ее результатом являются разного рода споры, конфликты и противоборства (вплоть до военных действий). Тем не менее, на смену любой оппозиции обычно приходит адаптация, усвоение «изобретения». На этом цикл социальных процессов завершается, и общество не меняется, пока какой-либо новатор не совершит нового «изобретения».

Особой темой исследований Тарда было сравнительное изучение толпы и публики. Полемизируя с Г. Лебоном, Тард выступал против описания современной ему действительности как «века толпы». С его точки зрения, 19 век - это, скорее, век публики. Противопоставляя эти два понятия, Тард подчеркивал необходимость тесного физического контакта между людьми в случае, когда речь идет о толпе, и достаточность умственных связей для возникновения публики. Такое духовное единство понималось ученым как общность мнений, интеллектуальная общность. Огромную роль в становлении «общества публики», по его мнению, играют средства массовой информации, которые формируют в людях общность мнений вне зависимости от их месторасположения. Рассуждения Тарда об отличиях публики от толпы можно рассматривать как подход к пониманию таких социальных явлений, как гражданское общество, массовая культура.

В сфере внимания Г. Тарда находилась не только общая социологическая теория общественного развития, но и некоторые особые разделы обществоведения - такие как политология (работа Превращение власти), экономика (Экономическая психология, Реформа политической экономии), криминология (Сравнительная преступность и Философия наказания), искусствоведение (Сущность искусства).

В России конца 19 - начала 20 вв. идеи Тарда пользовались большой популярностью. Многие его книги были переведены на русский язык сразу же после их публикации во Франции. Его взгляды оказали сильное влияние на концепции российской «субъективной школы» (П.Л. Лавров, Н.К. Михайловский, С.Н. Южаков, Н.И. Кареев). Впрочем, даже для них проповедуемый Тардом принцип абсолютного примата индивида над обществом оказался мало приемлемым: «Не потому заняли свое место в истории события, отмеченные именами Лютера и Мюнцера, что гнет феодально-католического строя стал невыносимым, - так с иронией передавал Н.К. Михайловский впечатление от концепции Тарда, - а потому, что распространились идеи Лютера».

Современные ученые признают важность вклада Тарда в развитие социологической науки. Немецкий социолог Ю. Хабермас считает, что именно Тард стал основателем таких популярных в наши дни направлений социологии как теория массовой культуры и анализ общественного мнения. Поскольку, однако, в социологии 20 в. доминирует представление об определяющем влиянии общества на индивида, а не наоборот (как у Тарда), то в наши дни Тард менее популярен, чем его оппонент Дюркгейм.

тард социальный теория толпа

Заключение

В результате изучения наследия Габриэля Тарда было выявлено, что оно актуально для исследования многих пластов социальной реальности.

Еще в период становления социологии ученый приступил к систематическому изучению массовых общностей. В отличие от своих современников, объектом изучения которых была толпа, ученый выделил и противопоставил последней особое социальное образование - публику. Тард рассматривал ее как среду, в которой происходит формирование общественного мнения, отводил решающую роль в этом процессе журналистам и средствам массовой коммуникации. В этой связи он исследовал проблемы общественного мнения.

Французский ученый в XIX в. сформулировал рекомендации по управлению общественным мнением, которые успешно используют современные массмедиа, оказывая целенаправленное воздействие на разные виды публик, предлагая одним массовые развлекательные программы, «подслащивая» их фактическое существование, погружая других в размышления по поводу окружающей жизни.

В работах Тарда содержится анализ различных форм массовых коммуникаций и межличностного общения. Он на полвека ранее М. Маклуэна высказал мысль о зависимости каждого типа социального сообщества от формы коммуникации.

В фокусе внимания Тарда оказались такие две существенные категории общественных наук, как «цивилизация» и «революция», также занимающие видное место в новейшей российской общественной мысли.

Все сказанное выше далеко не отражает того многообразия вопросов, которые интересовали ученого, и свидетельствуют о его серьезном вкладе в социологию. Вместе с тем, место Тарда в общественных науках в течение долгого времени не было точно определено. Данное обстоятельство вызвано тем, что Тард преодолел дисциплинарные границы и создал цельную и стройную социальную теорию в единстве философии, психологии и социологии.

Такой подход в век специализации научной аналитики для многих был непривычным. Отсюда многочисленные упреки в метафизичности размышлений, в отсутствии строгой доказательности своих идей, в отождествлении социологии и социальной психологии, в непомерном расширении узко профессиональной точки зрения криминалиста на область других наук.

Сегодня, когда актуализируется наследие Тарда, целесообразно переосмыслить его социальную теорию, выяснить, какое место в ней занимали социологические идеи, какую роль играли философия и психология с тем, чтобы преодолеть сложившиеся стереотипы в оценке творчества французского социолога, восполнить пробел в изучении его наследия в отечественной социологической науке.

Список литературы

1. Арон Р. Этапы развития социологической мысли. М., 1993.

Еникеев М.И. Структура и система категорий юридической психологии. М., 2006.

История теоретической социологии в 4-х томах / Под ред. Ю.Н. Давыдова. М., 1997.

. <#"justify">. Лебон Г. Психология народов и масс. СПб. 1995.

Миненков Г.Я. Введение в историю российской социологии / Рец. Ю.Н. Давыдов, В.В. Танчер. М., 2000.

Масловский М.В. Политическая социология бюрократии. М., 1997.

. <#"justify">. Ольшанский Д. Основы политической психологии. М., 2004.

Семечкин Н.И. Социальная психология. Том 2, М., 2002.

Тард Г. Мнение и толпа // Психология толп. М., Институт психологии РАН; Издательство КСП, 1999.

Тард Г. Социальная логика. СПб., Социально-психологический центр, 1996.

. <#"justify">. Фролов С.С. Социология. Возникновение социальных групп. - М., 2000.

Репетиторство

Нужна помощь по изучению какой-либы темы?

Наши специалисты проконсультируют или окажут репетиторские услуги по интересующей вас тематике.
Отправь заявку с указанием темы прямо сейчас, чтобы узнать о возможности получения консультации.

ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ И ТОЛПА. Габриэль де Тард

G. Tarde
L’Opinion et la Foule
Перевод с французского под редакцией П. С. Когана
Изд-во Т-ва типографии А. И. Мамонтова, М., 1902 г.
Институт психологии РАН, Издательство «КСП+»
1999 г.

Одно из самых известных сочинений французского социолога и криминалиста. Согласно его концепции творцом общественного мнения является некая публика с весьма подвижными и неясными границами, уходящими своими корнями в особенности массовых духовно-психологических процессов.

Все социальные процессы, по Тарду, основаны на межличностных взаимодействиях, изучение которых Тард полагает основной задачей общественных наук.

Печатается с приведением текста к нормам современного русского языка

ПРЕДИСЛОВИЕ

Выражению коллективная психология или социальная психология часто придают фантастический смысл, от которого прежде всего необходимо освободиться. Он заключается в том, что мы представляем себе коллективный ум, коллективное сознание, как особое мы, которое будто бы существует вне или выше индивидуальных умов. Нет надобности в такой точке зрения, в таком мистическом понимании, для того чтобы совершенно отчетливо провести грань между обыкновенной психологией и психологией социальной, которую мы скорее назвали бы интерспиритуальной. В самом деле, первая касается отношений ума ко всей совокупности других внешних предметов, вторая изучает или должна изучать взаимные отношения умов, их влияния: односторонние или взаимные, - односторонние сначала, взаимные потом. Между первой и второй существует таким образом то различие, которое существует между родом и видом. Но вид в этом случае имеет характер столь важный и столь исключительный, что его необходимо выделить из рода и трактовать при помощи методов, специально ему свойственных.

Отдельные этюды, которые найдет здесь читатель, представляют собой фрагменты этой обширной области коллективной психологии. Их соединяет тесная связь. Пришлось перепечатать здесь, с целью определить его настоящее место, этюд о толпах, составляющий последнюю часть этой книги. В самом деле, публика, которая составляет специальный главный предмет настоящего исследования, есть не что иное, как рассеянная толпа, в которой влияние умов друг на друга стало действием на расстоянии, на расстояниях, все возрастающих. Наконец, мнение, являющееся результатом всех этих действий на расстоянии или при личном соприкосновении, составляет для толпы и публики нечто вроде того, что мысль составляет для тела. И если среди этих действий, в результате которых появляется мнение, мы станем искать самое общее и постоянное, то без труда убедимся, что таковым является разговор, элементарное, социальное отношение, совершенно забытое социологами.

Полная история разговора у всех народов во все времена была бы в высшей степени интересным документом социального знания; и если бы все трудности, которые представляет этот вопрос, удалось победить с помощью коллективной работы многочисленных ученых, то нет сомнения, что из сопоставления фактов, полученных по этому вопросу у самых различных между собою народов, выделился бы большой запас общих идей, которые позволили бы сделать из сравнительного разговора настоящую науку, немного уступающую сравнительной религии, сравнительному искусству и даже сравнительной промышленности, иначе говоря политической экономии.

Но само собой разумеется, что я не мог претендовать на то, чтобы набросать план подобной науки на нескольких страницах. За отсутствием сведений, достаточных хотя бы для самого эскизного наброска, я мог указать только ее будущее место, и я был бы счастлив, если бы, высказав сожаление об ее отсутствии, я возбудил в каком-нибудь молодом исследователе стремление заполнить этот важный пробел.

Май, 1901 Г. Тард

ПУБЛИКА И ТОЛПА

Толпа не только привлекает и неотразимо зовет к себе того, кто видит ее; самое ее имя заключает в себе что-то заманчивое и обаятельное для современного читателя, и некоторые писатели склонны обозначать этим неопределенным словом всевозможные группировки людей. Следует устранить эту неясность и особенно не смешивать с толпой публику, слово, которое опять-таки можно понимать различно, но которое я постараюсь точно определить. Говорят: публика какого-нибудь театра; публика какого-либо собрания; здесь слово «публика» обозначает толпу. Но этот смысл упомянутого слова не единственный и не главный, и в то время как он постепенно утрачивает свое значение или же остается неизменным, новая эпоха с изобретением книгопечатания создала совершенно особый род публики, которая все растет, и бесконечное распространение которой является одной из характернейших черт нашего времени. Психология толпы уже выяснена; остается выяснить психологию публики, взятой в этом особом смысле слова, т. е., как чисто духовной совокупности, как группы индивидуумов, физически разделенных и соединенных чисто умственной связью. Откуда происходит публика, как она зарождается, как развивается, ее изменения, ее отношение к своим главарям, ее отношение к толпе, к корпорациям, к государствам, ее могущество в хорошем или в дурном и ее способ чувствовать или действовать - вот что будет служить предметом исследования в настоящем этюде.

В самых низших животных обществах ассоциация состоит по преимуществу в материальном соединении. По мере того, как мы поднимаемся вверх по дереву жизни, социальные отношения становятся более духовными. Но если отдельные индивидуумы удаляются друг от друга настолько, что не могут уже более встретиться, или же остаются в таком отдалении друг от друга дольше известного, весьма краткого промежутка времени, они перестают составлять ассоциацию. Таким образом толпа в этом смысле переставляет собою до некоторой степени явление из царства животных. Не является ли она рядом психических воздействий, в сущности проистекающих из физических столкновений? Но не всякое общение одного ума с другим, одной души с другой обусловлено необходимой близостью тела.

Это условие совсем отсутствует, когда обозначаются в наших цивилизованных обществах так называемые общественные течения. Не на сходках, которые происходят на улицах или площадях, рождаются и разливаются эти социальные реки, эти огромные потоки, которые приступом захватывают теперь самые стойкие сердца, самые способные к сопротивлению умы и заставляют парламенты и правительства приносить им в жертву законы и декреты. И странно, те люди, которые увлекаются таким образом, которые взаимно возбуждают друг друга, или же, скорей, передают один другому внушение, идущее сверху, эти люди не соприкасаются между собой, не видятся и не слышат друг друга; они рассеяны по обширной территории, сидят у себя по домам, читая одну и ту же газету. Какая же связь существует между ними? Эта связь состоит в одновременности их убеждения или увлечения, в сознании, проникающем каждого, что эта идея или это желание разделяется в данный момент огромным количеством других людей. Достаточно человеку знать это, даже не видя этих других людей, и на него влияет вся их совокупная масса, а не только один журналист, общий вдохновитель, сам невидимый и неведомый и тем более неотразимый.

Читатель вообще не сознает, что подвергается настойчивому, почти неотразимому влиянию той газеты, которую он обыкновенно читает. Журналист же скорее сознает свою угодливость по отношению к публике, никогда не забывая ее природы и вкусов. У читателя далее еще меньше сознания: он абсолютно не догадывается о том влиянии, какое оказывает на него масса других читателей. Но оно, тем не менее, неоспоримо. Оно отражается на степени его интереса, который становится живее, если читатель знает или думает, что этот интерес разделяет более многочисленная или более избранная публика; оно отражается и на его суждении, которое стремится приспособиться к суждениям большинства или же избранных, смотря по обстоятельствам. Я развертываю газету, которую я считаю сегодняшней, и с жадностью читаю в ней разные новости; потом вдруг я замечаю, что она помечена числом от прошлого месяца или вчерашним, и она тотчас же перестает меня интересовать. Откуда происходит это внезапное охлаждение? Разве факты, сообщенные там, стали менее интересны по существу? Нет, но у нас является мысль, что мы одни читаем их, и этого достаточно. Это доказывает, что живость нашего интереса поддерживалась бессознательной иллюзией общности нашего чувства с чувствами массы других людей. Номер газеты, вышедший накануне или два дня тому назад, по сравнению с сегодняшним есть то же, что речь, прочитанная у себя дома по сравнению с речью прослушанной среди многочисленной толпы.

Когда мы бессознательно подвергаемся этому невидимому влиянию со стороны публики, часть которой мы сами составляем, мы склонны объяснять это просто обаянием злободневности . Если нас интересует самый последний номер газеты, это происходит будто бы от того, что он сообщает нам злободневные факты и будто бы при чтении нас увлекает сама их близость к нам, а отнюдь не то, что их одновременно с нами узнают и другие. Но проанализируем хорошенько это столь странное впечатление злободневности, возрастающая сила которого является одной из наиболее характерных черт цивилизованной жизни. Разве «злободневным» считается исключительно то, что только что случилось? Нет, злободневным является все, что в данный момент возбуждает всеобщий интерес, хотя бы это был давно прошедший факт. В последние годы было «злободневно» все, что касается Наполеона; злободневно все то, что в моде. И не «злободневно» все то, что вполне ново, но не останавливает на себе внимания публики, занятой чем-либо другим. Во все время, пока тянулось дело Дрейфуса, в Африке или в Азии происходили события, весьма способные возбудить наш интерес, но в них не находили ничего злободневного, словом, страсть к злободневности растет вместе с общественностью и она есть не что иное как одно из самых поразительных ее проявлений; а так как периодическая, в особенности же ежедневная, пресса по самому свойству своему говорить о самых злободневных предметах, то не следует удивляться при виде того, как между обычными читателями одной и той же газеты завязывается и укрепляется нечто вроде ассоциации, которую слишком мало замечают, но которая принадлежит к числу чрезвычайно важных.

Разумеется, чтобы для индивидуумов, составляющих одну и ту же публику это внушение на расстоянии сделалось возможным, нужно, чтобы они привыкали, под влиянием интенсивной общественной жизни, жизни городской, к внушению на близком расстоянии. Мы в детстве, в юношеском возрасте начинаем с того, что чувствуем влияние взгляда других, которое бессознательно выражается у нас в наших позах, в жестах, в изменении хода наших идей, в беспорядочности или чрезмерной возбужденности наших речей, в наших суждениях, в наших поступках. И только после того как мы целыми годами подвергались и подвергали других этому внушающему действию взгляда, мы становимся способны к внушению даже посредством мысли о взгляде другого, посредством идеи, что мы составляем предмет внимания для личностей удаленных от нас. Равным образом, лишь после того, как мы долгое время испытывали на себе и практиковали сами могущественное влияние догматического и авторитетного голоса, слышанного вблизи, нам достаточно прочесть какое-нибудь энергическое утверждение для того, чтобы подчиниться ему, и просто самое сознание солидарности большого числа подобных нам с этим суждением располагает нас судить в одинаковом с ним смысле. Следовательно, образование публики предполагает духовную и общественную эволюцию, значительно более подвинувшуюся вперед, нежели образование толпы. То чисто идеальное внушение, то заражение без соприкосновения, которые предполагает эта чисто абстрактная и тем не менее столь реальная группировка, эта одухотворенная толпа, поднятая, так сказать, на вторую степень сила, не могло зародиться ранее, как по прошествии целого ряда веков социальной жизни более грубой, более элементарной.

Ни в латинском, ни в греческом языках нет слова, соответствующего тому, что мы разумеем под словом публика . Есть слова, обозначающие народ, собрание граждан вооруженных или невооруженных, избирательный корпус, все разновидности толпы. Но какому писателю древности могло прийти на ум говорить о своей публике? Все они не знали ничего, кроме своей аудитории в залах, нанимаемых для публичных чтений, где поэты, современники Плиния Младшего, собирали немногочисленную, сочувственную толпу. Что же касается тех немногочисленных читателей манускриптов, переписанных в нескольких десятках экземпляров, то они не могли сознавать, что составляют общественный агрегат, который, составляют теперь читатели одной и той же газеты и даже иногда одного и того же модного романа.

Была ли публика в средние века? Нет, но в эти времена были ярмарки, паломничества, беспорядочные скопища, охваченные благочестивыми или воинственными чувствами, гневом или паникой. Возникновение публики стало возможным не раньше начала широкого распространения книгопечатания в XVI в. Передача силы на расстоянии - ничто по сравнению с передачей мысли на расстоянии. Не есть ли мысль - социальная сила по преимуществу? Вспомните idйes-forces Фулье. Когда Библия была в первый раз издана в миллионах экземпляров, то обнаружилось в высшей степени новое и богатое неисчислимыми последствиями явление, а именно благодаря ежедневному и одновременному чтению одной и той же книги, т. е. Библии, соединенная масса ее читателей почувствовала, что составляет новое социальное тело, отделенное от церкви. Но эта нарождающаяся публика сама еще была только отдельной церковью, с которой она смешивалась; слабость протестантизма и заключается в том, что он был одновременно публикой и церковью, двумя агрегатами, управляемыми различными принципами и по самому существу своему непримиримыми. Публика, как таковая, выделилась более ясно только при Людовике XIV. Но и в эту эпоху, если и были толпы, не менее стремительные, нежели теперь, и не менее значительные, при коронованиях монархов, на больших празднествах, при бунтах, возникавших вследствие периодических голодовок, то публика составлялась из незначительного количества избранных «honnкtes gens» , которые читали свой ежемесячный журнал, в особенности же книги, небольшое количество книг, написанных для небольшого количества читателей. И кроме того, эти читатели были по большей части сгруппированы, если не при дворе, то вообще в Париже.

В XVIII в. эта публика быстро растет и раздробляется. Я не думаю, чтобы до Бейля существовала философская публика, которая отличалась бы от большой литературной публики или начала от нее отделяться; я не могу назвать публикой группу ученых, хотя они и были объединены, несмотря на свою разбросанность по различным провинциям и государствам, однородными изысканиями и чтением одних сочинений; эта группа была так малочисленна, что они все поддерживали между собой письменные сношения и черпали в этих личных сношениях главную пищу для своего научного общения. Публика в специальном смысле начинает обрисовываться с того, трудно поддающегося точному определению, момента, когда люди, преданные одной и той же науке, стали слишком многочисленны для того, чтобы лично сноситься друг с другом, и могли почувствовать завязывающиеся между ними узы солидарности только при помощи достаточно частых и регулярных сношений, не имеющих личного характера. Во второй половине ХVШ в. зарождается политическая публика, растет и вскоре, разлившись, поглощает, как река свои притоки, все другие виды публики - литературную, философскую, научную. Однако, до революции жизнь публики была мало интенсивна сама по себе и получает значение только благодаря жизни толпы, с которой она еще связана вследствие необыкновенного оживления салонов и кафе.

Революция может считаться датой настоящего водворения журнализма и, следовательно, публики; революция - момент лихорадочного роста публики. Это не значит, что революция не возбуждала толпы, но в этом отношении она ничем не отличалась от прежних междоусобных войн в XIV, в XVI веке, даже в эпоху Фронды. Толпы фрондеров, толпы приверженцев Лиги, толпы приверженцев Кабоша - были не менее страшны и, может быть, не менее многочисленны, чем толпы 14 июля и 10 августа; толпа не может возрасти свыше известного предела, положенного свойствами слуха и зрения, не раздробившись тотчас же и не утратив способности к совместному действию; впрочем, действия эти всегда одинаковы; это - сооружение баррикад, разграбление дворцов, убийства, разрушение, пожары. Нет ничего более однообразного, как эти, повторяющиеся в течение веков, проявления ее деятельности. Но 1789 г. характеризуется явлением, которого не знали предыдущие эпохи, а именно огромным распространением газет, пожираемых с жадностью. Если некоторые из них и были мертворожденными, то зато другие представляют собою картину беспримерного распространения. Каждый из этих великих и ненавистных публицистов Марат, Демулэн, отец Дюшен, имел свою публику; и эти толпы грабителей, поджигателей, убийц, людоедов, опустошавших тогда Францию с севера до юга, с востока до запада, можно считать злокачественными наростами и сыпями тех групп публики, которым их злокозненные виночерпии, препровождаемые с триумфом в Пантеон после смерти,- подливали ежедневно губительный алкоголь пустых и яростных слов. Это не значит, что бунтующие толпы состояли даже в Париже, а тем более в провинциях и в деревнях, исключительно из читателей газет; но последние составляли в них если не тесто, то, по крайней мере, закваску. Точно так же клубы, собрания в кафе, сыгравшие такую важную роль во время революционного периода, родились от публики, между тем как до революции публика была скорее следствием, нежели причиной собраний в кафе и в салонах.

Но революционная публика была по преимуществу парижской публикой, вне Парижа она обозначалась не ярко. Артур Юнг во время своего знаменитого путешествия был поражен тем обстоятельством, что газеты так мало распространены даже в городах. Правда, это замечание относится к началу революции, немного позднее оно уже потеряло бы долю верности. Но до самого конца отсутствие быстрых сообщений ставило непреодолимое препятствие интенсивности и широкому распространению общественной жизни. Как могли газеты, приходящие только два-три раза в неделю и, притом, неделю спустя после своего появления в Париже, дать своим читателям на юге то впечатление злободневности и то сознание одновременной духовной общности, без которых чтение газеты не разнится по существу от чтения книги? На долю нашего века, благодаря усовершенствованным способам передвижения и моментальной передаче мысли на всякое расстояние, выпала задача - придать публике, всякого рода публике, беспредельное распространение, к которому она так способна, и которое создает между ней и толпой столь резкий контраст. Толпа - это социальная группа прошлого; после семьи она самая старинная из всех социальных групп. Она во всех своих видах - стоит ли или сидит, неподвижна или движется - не способна расширяться дальше известного предела; когда ее вожаки перестают держать ее in manu , когда она перестает слышать их голос, она распадается. Самая обширная из всех известных аудиторий - это аудитория Колизея; но и она вмещала в себя только сто тысяч человек. Аудитории Перикла или Цицерона, даже аудитории великих проповедников средних веков, вроде Петра Пустынника или св. Бернарда, были, без сомнения, значительно меньше. Также не замечается, чтобы могущество красноречия, будь то политическое или религиозное, значительно подвинулось вперед в древности или в средние века. Но публика бесконечно растяжима, и так как по мере ее растяжения ее социальная жизнь становится более интенсивной, то нельзя отрицать, что она станет социальной группой будущего. Таким образом, благодаря соединению трех взаимно поддерживающих друг друга изобретений, книгопечатания, железных дорог и телеграфа, пробрела свое страшное могущество пресса, этот чудесный телефон, который так безмерно расширил древнюю аудиторию трибунов и проповедников. Итак, я не могу согласиться с смелым писателем, д-ром Лебоном, заявляющим, что наш век - это «эра толпы». Наш век - это эра публики или публик, что далеко не похоже на его утверждение.

До известной степени публика сходна с тем, что называется миром - «литературный мир», «политический мир», и т. д.; разница лишь в том, что это последнее понятие предполагает личные сношения между лицами, принадлежащими к одному и тому же миру, как-то: обмены визитами, приемы, что может и не существовать между членами одной и той же публики. Но между толпой и публикой расстояние огромно, как мы уже видели, хотя публика частью и ведет свое начало от известного рода толпы, а именно от аудитории ораторов.

Между толпой и публикой существует много и других различий, которые я еще не выяснил. Можно принадлежать в одно и то же время, как это обыкновенно и бывает, к нескольким группам публики, как можно принадлежать к нескольким корпорациям или сектам но к толпе одновременно можно принадлежать только к одной. Отсюда гораздо большая нетерпимость толпы, а следовательно и тех наций, где царит дух толпы, потому что там человек захватывается целиком, неотразимо увлечен силой, не имеющей противовеса. И отсюда преимущество, связанное с постепенной заменой толпы публикой, превращение, сопровождающееся всегда прогрессом в терпимости или даже в скептицизме. Правда, сильно возбужденная публика может породить, как это иногда и случается, фанатические толпы, которые расхаживают по улицам с криками: да здравствует или смерть чему-либо. И в этом смысле публика могла бы быть определена как толпа в возможности. Но это падение публики до толпы, в высшей степени опасное, вообще случается довольно редко; и не входя в обсуждение того, не будут ли, невзирая ни на что, эти порожденные публикой толпы менее грубы, чем толпы, образовавшаяся вне всякой публики, остается очевидным, что столкновение двух публик, всегда готовых слиться на своих неопределенных границах, представляет собой гораздо меньшую опасность для общественного спокойствия, нежели встреча двух враждебных толп.

Толпа, как группа более естественная, более подчиняется силам природы; она зависит от дождя или от хорошей погоды, от жары или от холода; она образовывается чаще летом, нежели зимой. Луч солнца собирает ее, проливной дождь рассеивает ее. Когда Бальи был парижским мэром, он благословлял дождливые дни и огорчался при виде проясняющегося неба. Но публика, как группа высшего разряда, не подвластна этим изменениям и капризам физической среды, времени года или даже климата. Не только зарождение и развитие публики, но даже крайнее возбуждение ее, эта болезнь, появившаяся в нашем веке и растущая все сильнее, не подвержены этим влияниям.

Наиболее острый кризис этого рода болезни, по нашему мнению, а именно дело Дрейфуса, свирепствовал во всей Европе в самый разгар зимы. Возбудило ли оно больше страстности на юге, нежели на севере, как случилось бы, если бы речь шла о толпе? Нет! Скорее оно наиболее волновало умы в Бельгии, в Пруссии, в России. Наконец, отпечаток расы гораздо менее отражается на публике, чем на толпе. И это не может быть иначе в силу следующего соображения.

Почему английский митинг так глубоко разнится от французского клуба, сентябрьская резня от африканских судилищ по закону Линча, итальянской праздник от коронации русского царя? Почему хороший наблюдатель по национальности толпы может почти с уверенностью предсказать, как она будет действовать - с гораздо большей уверенностью, чем предсказать, как поступит каждый из индивидуумов, составляющих ее - и почему, несмотря на огромные изменения, происшедшие в нравах и идеях Франции или Англии за последние три-четыре столетия, французские толпы нашего времени, буланжистские или антисемитические, похожи в стольких чертах на толпы приверженцев Лиги или Фронды, а нынешние толпы англичан - на толпы времен Кромвеля? Потому, что в образовании толпы индивидуумы участвуют только своими сходными национальными чертами, которые слагаются и образуют одно целое, но не своими индивидуальными отличиями, которые нейтрализуются; при составлении толпы углы индивидуальности взаимно сглаживаются в пользу национального типа, который прорывается наружу. И это происходит вопреки индивидуальному влиянию вождя или вождей, которое всегда дает себя чувствовать, но всегда находит противовес во взаимодействии тех, кого они ведут.

Что же касается того влияния, какое оказывает на свою публику публицист, то оно если и является гораздо менее интенсивным в данный момент, зато по своей продолжительности оно более сильно, чем кратковременный и преходящий толчок, данный толпе ее предводителем. Мало того, влияние, которое оказывают члены одной и той же публики друг на друга, гораздо менее сильно, и никогда не противодействует, а, напротив, всегда содействует публицисту вследствие того, что читатели сознают одновременную тождественность своих идей, склонностей, убеждений или страстей, ежедневно раздуваемых одним и тем же мехом.

Можно - быть может, несправедливо, но с известным правдоподобием и видимым основанием, оспаривать ту мысль, что всякая толпа имеет вождя; и действительно, часто она сама ведет его.

Но кто станет оспаривать, что всякая публика имеет своего вдохновителя, а иногда и создателя? Слова Сент Бёва, что «гений есть царь, создающий свой народ», особенно применимы к великому журналисту. Сколько публицистов создают себе публику! Правда, для того чтобы возбудить антисемитическое движение, было необходимо, чтобы агитаторские усилия Эдуарда Дрюмона соответствовали известному умственному состоянию среди населения; но пока не раздался один громкий голос, давший общее выражение этому состоянию умов, оно оставалось чисто индивидуальным, мало интенсивным, еще в меньшей степени заразительным и не сознавало само себя. Тот, кто выразил его, создал как бы коллективную силу, быть может искусственную, но тем не менее реальную. Я знаю французские области, где никто никогда не видал ни одного еврея, что не мешает антисемитизму процветать там, потому что там читаются антисемитические газеты. Точно так же социалистическое или анархическое направление умов ничего не представляло собою, прежде чем его не выразили некоторые знаменитые публицисты, Карл Маркс, Кропоткин и др., и не пустили в обращение, дав ему свое имя. После этого легко понять, что на публике гораздо ярче отражается индивидуальный отпечаток ее создателя, нежели дух национальности, и что обратное справедливо относительно толпы. Точно так же не трудно понять, что публика одной и той же страны в каждом из своих главных разветвлений преобразовывается в очень короткий промежуток времени, если сменяются ее предводители, и что, например, современная социалистическая публика во Франции ни в чем не походит на социалистическую публику времен Прудона, в то время как французские толпы всякого рода сохраняют сходную физиономию в продолжение целых столетий.

Может быть возразят, что читатель какой-нибудь газеты располагает гораздо больше своей умственной свободой, нежели индивидуум, затерянный в толпе и увлекаемый ею. Он может в тишине обдумать то, что он читает, и, несмотря на его привычную пассивность, ему случается переменять газету до тех пор, пока он не найдет подходящую или такую, которую он считает для себя подходящей. С другой стороны, журналист старается ему понравиться и удержать его. Статистика увеличения и уменьшения подписки является великолепным термометром, с которым часто справляются, и который предупреждает редактора относительно того, каких действий и мыслей следует держаться. Такого характера указание обусловило в одном известном деле внезапный поворот одной большой газеты, и такое отречение не представляет собою исключения. Итак, публика реагирует временами на журналиста, но этот последний действует на свою публику постоянно. После некоторых колебаний читатель выбрал себе газету, газета собрала себе читателей, произошел взаимный подбор, отсюда - взаимное приспособление. Один наложил свою руку по своему вкусу на газету, которая угождает его предрассудкам и страстям, другая - на своего читателя, послушного и доверчивого, которым она легко может управлять при помощи некоторых уступок его вкусам - уступок, аналогичных ораторским предосторожностям древних ораторов. Говорят, что нужно бояться человека одной книги; но что значит он в сравнении с человеком одной газеты! А этот человек - в сущности каждый или почти каждый из нас. Вот где опасность нового времени. Итак, не препятствуя публицисту иметь на свою публику в конце концов решительное влияние, этот двойной подбор, двойное приспособление, делающее из публики однородную группу, легко управляемую и хорошо известную писателю, позволяет последнему действовать с большей силой и уверенностью. Толпа вообще гораздо менее однородна, нежели публика: она всегда увеличивается благодаря массе любопытных, полусообщников, которые немедленно увлекаются и ассимилируются, но тем не менее затрудняют общее руководство разнородными элементами.

Можно оспаривать эту относительную однородность под тем предлогом, что «мы никогда не читаем одной и той же книги», точно так же как «никогда не купаемся в одной реке». Но помимо спорного характера этого древнего парадокса, верно ли, что мы никогда не читаем одной газеты. Могут подумать, что так как газета более разнообразна, нежели книга, то вышеприведенное изречение к ней применимо еще в большей степени, чем к книге. А между тем в действительности каждая газета имеет свой гвоздь, и этот гвоздь, выделяясь все с большей и большей рельефностью, привлекает внимание всей массы читателей, загипнотизированных этой светящейся точкой. Действительно, несмотря на пестроту статей, каждый листок имеет свою видимую окраску, присущую ему, свою специальность, будь то порнографическая, диффаматорская, политическая или какая-либо другая, которой все остальное приносится в жертву, и на которую публика такого листка набрасывается с жадностью. Ловя публику на эту приманку, журналист по своему усмотрению ведет ее куда ему угодно.

Еще одно соображение. Публика в конце концов есть известный род коммерческой клиентуры , но род весьма своеобразный, стремящийся затмить всякий другой вид клиентуры. Уже одно то, что люди известного круга покупают продукты в магазинах одного разряда, одеваются у одной и той же модистки или портного, посещают один и тот же ресторан, - устанавливает между ними известную социальную связь и предполагает между ними сродство, которое укрепляется и подчеркивается этой связью. Каждый из нас, покупая то, что соответствует его потребностям, имеет более или менее смутное сознание, что этим самым он выражает и изъясняет свое единство с тем социальным классом, который питается, одевается, удовлетворяет себя во всем почти аналогичным образом. Экономический факт, один замеченный экономистами, усложняется таким образом симпатическим отношением, которое заслуживало бы также их внимания. Они смотрят на покупателей одного продукта или одной работы только как на соперников, которые оспаривают друг у друга предмет своего желания; но эти покупатели являются в то же время людьми однородными, схожими между собой людьми, которые стремятся укрепить свое единство и выделиться из того, что не похоже на них самих. Их желание питается желанием других, и даже в их соревновании есть скрытая симпатия, заключающая в себе потребность роста. Но насколько глубже и интимнее та связь, которая возникает между читателями благодаря обычному чтению одной и той же газеты! Здесь никому не придет в голову говорить о конкуренции, здесь есть только общность внушенных идей и сознание этой общности - но не сознание этого внушения, которое, несмотря на то, остается очевидным.

Точно так же, как у всякого поставщика есть два вида клиентов: покупатели постоянные и покупатели случайные, у газет и журналов есть два сорта публики: публика постоянная, прочная, и публика случайная, непостоянная. Пропорция этих двух родов публики весьма неодинакова для различных листков; у старинных листков, органов старых партий не числится, или числится очень мало, публики второй категории, и я согласен, что здесь влияние публициста особенно затруднено вследствие нетерпимости той сферы, куда он попал и откуда будет изгнан при обнаружении малейшего разногласия. Но за то это влияние, раз оно достигнуто, становится продолжительным и глубоким. Заметим впрочем, что публика постоянная и привязанная по традиции к одной газете близка к исчезновению, она все более и более заменяется более непостоянной публикой, на которую влияние талантливого журналиста если и не так прочно, за то гораздо легче достижимо. Мы можем с полным правом пожалеть о такой эволюции журнализма, потому что постоянная публика создает честных и убежденных публицистов, тогда как изменчивая публика создает публицистов легкомысленных, изменчивых и беспокойных; но по-видимому, эта эволюция теперь неизбежна, почти бесповоротна, и мы видим все увеличивающиеся перспективы социального могущества, которые она открывает перед людьми пера. Может быть, она будет все более и более подчинять посредственных публицистов капризам их публики, но она наверное подчиняет все более и более деспотизму великих публицистов их порабощенную публику. Эти последние в гораздо большей степени чем государственные люди, даже самые высшие, творят мнение и руководят миром. И когда они утвердятся, - как прочен их трон! Сравните столь быстрое изнашивание политических деятелей, даже самых популярных, с тем продолжительным и неразрушимым царствованием журналистов высокой пробы, которое напоминает долговечность какого-нибудь Людовика XIV или вечный успех знаменитых комиков и трагиков. Для этих самодержавных властителей нет старости.

Вот почему так трудно создать определенный закон для прессы. Это все равно, что мы захотели бы регламентировать суверенитет великого короля или Наполеона. Проступки, даже преступления прессы почти ненаказуемы, как были ненаказуемы проступки, совершенные на трибуне в древности и проступки на кафедре в средние века.

Если бы были правы поклонники толпы, постоянно повторяющие, что историческая роль отдельных индивидуальностей обречена на то, чтобы уменьшаться все более и более по мере того, как совершается демократическая эволюция общества, то следовало бы особенно удивляться увеличивающемуся день ото дня значению публицистов. Нельзя, однако, отрицать, что они в критических случаях творят общественное мнение, и если двое или трое из этих великих вождей политических или литературных групп захотят соединиться во имя одной цели, то как бы дурна она ни была, можно с уверенностью предсказать ей торжество. Замечательно то, что последняя из образовавшихся социальных группировок, группировка наиболее широко развивающаяся в ходе нашей демократической цивилизации, т. е. социальная группировка по разным видам публики, дает выдающимся индивидуальным характерам наибольшую возможность проявить себя, а оригинальным индивидуальным мнениям наибольший простор для распространения.

Итак, достаточно открыть глаза, чтобы заметить, что разделение общества на разного рода публику, разделение чисто психологического характера, соответствующее различного рода состоянию умов, стремится хотя не заменить, конечно, но заслонить собою все с большей и большей очевидностью религиозное, экономическое, эстетическое экономическое и политическое подразделение общества на корпорации, секты, ремесла, школы и партии. Это не только разновидности прежней толпы, аудиторий трибунов и проповедников, в которых господствует или которые увеличивает соответствующая публика, парламентская или религиозная; нет такой секты, которая не желала бы иметь свою собственную газету для того, чтобы окружить себя публикой, рассеянной далеко вне ее, создать нечто вроде атмосферической оболочки, в которую публика была бы погружена, нечто в роде коллективного сознания, которое озаряло бы ее. И, конечно, это сознание нельзя назвать просто эпифеноменом , который сам по себе недействителен и бездеятелен. Точно так же нет профессии, большой или незначительной, которая не желала бы иметь свою газету или свой журнал, как в средние века каждая корпорация имела своего священника, своего обычного проповедника, как в древней Греции каждый класс имел своего доверенного оратора. Разве первая забота каждой вновь основывающейся школы литературной или художественной не заключается в том, чтобы завести свою собственную газету и разве она будет считать полным свое существование без этого условия? Существует ли такая партия пли часть партии, которая не поспешила бы шумно заявить себя в каком-нибудь периодическом, ежедневном издании, при помощи которого она надеется распространиться, при помощи которого она, без сомнения, укрепляется, пока она не преобразуется, не сольется или не раздробится? Партия без газеты не производит ли на нас впечатления безглавого чудовища, хотя для всех партий древности, средних веков, даже современной Европы до французской революции эта воображаемая чудовищность была естественна?

Это преобразование всех групп в разные виды публики объясняется все возрастающей потребностью общественности, которая делает необходимым правильное общение друг с другом членов ассоциации при помощи беспрерывного течения общих сведений и возбуждений. Это преобразование неизбежно. И нужно рассмотреть те его последствия, которые, по всей вероятности, отразятся или отразились на судьбе таким образом преобразованных групп в смысле их долговечности, их прочности, их силы, их борьбы или их слияния.

В смысле долговечности и прочности старинные группировки, конечно, ничего не выигрывают при той перемене, о которой идет речь. Пресса делает неустойчивым все, до чего она касается, что она оживляет, и самое священное, самое неизменное на вид установление, лишь только оно подчинится общей господствующей моде на публичность, обнаруживает тотчас же явные признаки внутренних перемен, тщетно скрываемых. Чтобы удостовериться в этой силе, в одно и то же время разрушительной и возрождающей, которая присуща газете, достаточно только сравнить политические партии, существовавшие до журнализма, с современными политическими партиями. Не были ли они прежде менее страстны и более долговечны, менее живы н более упорны, менее податливы на попытки к обновлению или раздроблению? Вместо ториев и вигов, этой вековой антитезы, такой резкой и устойчивой, чту существует в Англии в наши дни? Не было ничего редкостней в старой Франции, чем появление новой партии; в наше время партии находятся в состоянии беспрестанных изменений и самопроизвольного зарождения и возрождения. Все меньше и меньше беспокоятся или заботятся об их ярлыке, потому что всем хорошо известно, что если они достигнут власти, это произойдет только вместе с радикальной их переменой. Недалеко то время, когда от прежних наследственных и традиционных партий останется одно только воспоминание.

Относительная сила прежних социальных агрегатов также сильно видоизменяется благодаря вмешательству прессы. Прежде всего заметим, что она чрезвычайно мало благоприятствует преобладанию профессиональных классовых подразделений.

Профессиональная пресса, посвященная ремесленным интересам, судебным, промышленным, земледельческим, имеет наименьшее количество читателей, она наименее интересна, наименее возбуждает, кроме тех случаев, когда под видом работы дело идет о стачке и о политике. Но пресса явно предпочитает и выделяет социальное разделение на группы по теоретическим идеям, идеальным стремлениям и чувствам. Она выражает - к чести для себя - интересы не иначе, как облекая их в теории и возвышая страстями; даже придавая им страстный характер, она одухотворяет и идеализирует их; и это преображение, хотя иногда и опасное, в общем все-таки удачно. Пусть идеи и страсти вспениваются, сталкиваясь друг с другом, они все же более примиримы, чем интересы.

Религиозные или политические партии являются социальными группами, на которые газета производит наиболее сильное действие и которые она выдвигает на первый план. Мобилизованные в публику партии расстраиваются, вновь формируются, преобразовываются с такой быстротой, которая поразила бы наших предков. И нужно согласиться, что их мобилизация и их взаимная спутанность мало совместимы с регулярной деятельностью парламентаризма на английский лад; это - небольшое несчастье, но оно способно глубоко изменять парламентский режим. Партии в наше время то поглощаются и уничтожаются в несколько лет, то они размножаются в неслыханных размерах. Они приобретают в этом последнем случае огромную, хотя скоропреходящую силу. Они принимают две черты, которых в них еще не знали: они становятся способными проникать одна в другую и делаться интернациональными. Они легко проникают одна в другую, потому что, как мы сказали выше, каждый из нас принадлежит или может принадлежать к публике нескольких видов одновременно. Они становятся интернациональными, потому что крылатое слово газеты без труда перелетает те границы, которые в былые времена никогда не мог перелететь голос знаменитейшего оратора, лидера партии. Пресса дала парламентскому и клубному красноречию свои собственные крылья и носит его по всему свету. Если эта интернациональная широта партий, преобразованных в публику, делает их вражду более опасной, зато их взаимная проницаемость и неопределенность их границ облегчает их союзы, даже безнравственные, и позволяет надеяться на конечное мирное соглашение. Следовательно, преобразование партии в публику, по-видимому, мешает скорее их длительности, нежели согласию, их отдыху, нежели миру, и социальное движение, произведенное этим преобразованием, подготавливает скорее пути к социальному единству. Это настолько справедливо, что, несмотря на обилие и разнородность видов публики, существующих одновременно и перемешанных между собою в обществе, они все вместе как бы составляют одну общую публику благодаря их частичному согласию относительно некоторых важных пунктов; это есть то, что называется мнением, политическое значение которого все возрастает. В известные критические моменты в жизни народов, когда обнаруживается национальная опасность, это слияние, о котором я говорю, прямо поразительно и почти полно; и тогда мы видим, как нация, социальная группа par exellence, преобразовывается, как и все другие, в одну огромную связку лихорадочно настроенных читателей, с жадностью поглощающих депеши. Во время войны как будто не существует ни классов, ни ремесел, ни синдикатов, ни партий, ни одной из социальных группировок Франции, кроме французской армии и «французской публики».

Из всех социальных агрегатов в наиболее тесном отношении с публикой находится толпа. Хотя публика часто и представляет собой только увеличенную и рассеянную аудиторию, все же мы видели, что между нею и толпой существуют многочисленные и характерные различия, которые доходят даже до того, что устанавливают нечто вроде обратного отношения между прогрессом толпы и прогрессом публики. Правда, возбужденная публика порождает мятежные сборища на улицах; и как одна и та же публика может быть распространена на обширной территории, так же точно возможно, что порожденные ею шумные массы соберутся сразу в нескольких городах, будут кричать, грабить, убивать. Так и случалось. Но чтобы все толпы слились, если не существует публики, - этого не случается. Предположим, что уничтожены все газеты и вместе с ними их публика, разве население не обнаружило бы гораздо более сильное, нежели теперь, стремление группироваться в более многочисленные и тесные аудитории вокруг профессорских, даже проповеднических кафедр, наполнять публичные места, кафе, клубы, салоны, читальни, не говоря уже о театрах, и вести себя повсюду гораздо более шумно?

Мы забываем обо всех этих прениях в кафе, в салонах, в клубах, от которых нас гарантирует полемика в прессе - противоядие относительно безобидное. Действительно, в публичных собраниях число слушателей, вообще, идет на убыль или, по крайней мере, не возрастает, и наши ораторы, даже самые популярные, далеки от притязаний на успех Абеляра, который увлекал за собою тридцать тысяч учеников до самой глубины печальной долины Параклета. Даже когда слушатели так же многочисленны, они не так внимательны, как это было до книгопечатания, когда последствия невнимания были неисправимы.

В амфитеатрах нашего университета, в настоящее время пустых на три четверти, не видно больше прежнего стечения слушателей и прежнего внимания. Большинство из тех, которые прежде с страстным любопытством выслушали бы какую-нибудь речь, говорят теперь: «Я это прочту в своей газете»... И таким образом мало-помалу публика вырастает, а толпа уменьшается, что еще быстрей уменьшает ее значение.

Куда давались времена, когда святое красноречие апостола, вроде Коломбана или Патрика, побуждало целые народы, прикованные к их устам? Теперь великие обращения масс совершаются журналистами.

Итак, какова бы ни была природа тех групп, на которые дробится общество, имеют ли они характер религиозный, экономический, политический, даже национальный, публика в некотором роде представляет собою их окончательное состояние, их, так сказать, общий знаменатель; все возвращается к этой чисто психологической группе состояния умов, способной на беспрерывные изменения. И замечательно, что профессиональный агрегат, основанный на взаимной эксплуатации и взаимном приспособлении желаний и интересов наиболее захвачен этим цивилизующим преобразованием. Несмотря на все различие, которое мы отметили, толпа и публика, эти два крайние полюса социальной эволюции имеют следующее сходство: связь различных индивидуумов, входящих в их состав, заключается не в том, чтобы они гармонировали друг с другом своими особенностями, своими специальными взаимно полезными качествами, но в том, чтобы взаимно отражаться друг на друге, слиться своими природными или приобретенными сходными чертами в простой и могущественный унисон (но насколько с большей силой в публике, нежели в толпе!) - вступить в общение идей и страстей, которое, однако, дает полный простор их индивидуальным различиям.

Показав зарождение и рост публики, отметив ее характерные черты, сходные или несходные с характерными чертами толпы, и выяснив ее генеалогическое отношение к различным социальным группам, постараемся сделать классификацию ее разновидностей по сравнению с разновидностями толпы.

Можно классифицировать публику, как и толпу, с весьма различных точек зрения; в отношении пола есть публика мужская и женская, точно так же, как существует мужская и женская толпа. Но женская публика, состоящая из читательниц модных романов и стихов, модных газет, феминистских журналов и т. п., отнюдь не похожа на толпу того же пола. Она имеет совершенно другое численное значение и по своему характеру более безобидна. Я не говорю о женских аудиториях в церкви, но когда они случайно собираются на улицах, они всегда ужасают необыкновенной силой своей экзальтации и кровожадности. Следует перечитать Янсена и Тэна но этому вопросу. Первый рассказывает нам о никоей Гофман, мужеподобной ведьме, которая в 1529 году предводительствовала шайками крестьян и крестьянок, восставших вследствие лютеранской проповеди. «Она вся дышала пожарами, грабежами и убийствами» и произносила заклинания, которые должны были сделать неуязвимыми ее бандитов и которые фанатизировали их. Второй изображает нам поведение женщин, даже молодых и красивых, 5-го и 6-го октября 1789 года. Они только и говорят о том, чтобы разорвать на части, четвертовать королеву, «съесть ее сердце», сделать кокарды из ее драгоценностей; у них являются только каннибальские идеи, которые они, по видимому, осуществляют. Значит ли это, что женщины, несмотря на их кажущуюся кротость, таят в себе дикие инстинкты, смертоносные наклонности, пробуждающиеся при их соединении в толпу? Нет, ясно, что при соединении женщин в толпу происходит подбор всего, что есть в женщинах наиболее наглого, наиболее смелого, я сказал бы, наиболее мужского. Corruptio optimi pessima. Конечно, для того чтобы читать газету даже жестокую и наглую, не нужно столько наглости и распущенности, и отсюда, без сомнения, лучший состав женской публики, носящей, вообще, более эстетический, нежели политический характер.

В смысле возраста, толпы молодежи - мономы или мятежные скопища студентов или парижских гаменов - имеют гораздо большее значение, нежели юношеская публика, даже литературная, которая никогда не имела серьезного влияния. Наоборот, старческая публика ведет все дела там, где старческие толпы не принимают никакого участия. При помощи этой незаметной геронтократии устанавливается спасительный противовес эфебократии избирательных толп, где преобладает молодой элемент, не успевший еще пресытиться избирательным правом... Впрочем, старческие толпы необыкновенно редки. Можно было бы назвать некоторые шумные соборы старых патриархов в первые времена Церкви или некоторые бурные заседания древнего и современного сената как примеры несдержанности, до которой собравшиеся старцы могут увлечься, как примеры коллективного молодого задора, который им случается обнаружить, когда они соберутся вместе. По-видимому, стремление собираться в толпу идет, все возрастая, от детского возраста до полного расцвета молодости, а потом, все уменьшаясь, от этого возраста до старости. Не так дело обстоит с наклонностью соединяться в корпорации, которая только зарождается в первой молодости и все усиливается до зрелого возраста и даже до старости.

Толпы можно различать по времени, сезону, широте... Мы уже сказали, почему это различие неприложимо к публике. Влияние физических сил на образование и развитие публики сводится почти к нулю, тогда как оно всесильно над зарождением и поведением толпы. Солнце является одним из главных элементов, разжигающих толпу; летние толпы имеют гораздо более горячий характер, нежели зимние. Может быть, если бы Карл Х подождал декабря или января для опубликования своих пресловутых ордонансов, результат был бы совсем другой. Но влияние расы, разумея под этим словом национальность, имеет не меньшее значение для публики, чем для толпы, и на складе характера французской публики сильно сказывается furia francese .

Несмотря на все это, самое важное различие, которое мы должны сделать между различными видами публики, как и между различными видами толпы - это то, которое вытекает из самого существа их цели или их веры . Люди, идущие по улице, каждый по своим делам, крестьяне, собравшиеся на ярмарочную площадь, гуляющие могут образовывать очень тесное скопище, но это будет только простая сутолока до того момента, пока общая вера или общая цель взволнует их или сдвинет их вместе. Как только новое зрелище привлечет их взгляды и их умы, как только непредвиденная опасность или внезапное негодование направит их сердце к одному и тому же желанно, они начинают послушно соединяться, и эта первая ступень социального агрегата и есть толпа. - Точно так же можно сказать: читатели, даже постоянные, какой-нибудь газеты, пока они читают только объявления и практические сведения, относящиеся к их частным делам, не составляют публики; и если бы я мог думать, как иногда предполагают, что газете объявлений суждено увеличиваться в ущерб газете-трибуне, то я поспешил бы уничтожить все, что выше написано мною относительно социальных преобразований, произведенных журнализмом. Но ничего подобного не существует, даже в Америке. Таким образом, только с того момента, когда читатели одной и той же газеты начинают увлекаться идеей или страстью, проникающей ее, они действительно составляют публику.

Итак, мы должны классифицировать толпы, точно так же как и публику, прежде всего, по характеру цели или веры, которая их одушевляет. Но прежде всего разделим их сообразно с тем, что берет в них перевес: вера и идея, или же цель, желание. Есть толпы верующие и толпы активно желающие, публика верующая и публика активно желающая; или скорей - так как у людей, собравшихся вместе или даже соединенных издали, всякая мысль или желание быстро достигает высшего напряжения - есть толпа или публика убежденная, фанатическая, и толпа или публика страстная, деспотическая. Остается только выбирать между этими двумя категориями. Мы должны, однако, согласиться, что публика менее склонна к утрированию, нежели толпа, она менее деспотична и менее догматична, но ее деспотизм или догматизм хотя и не выражен в такой острой форме, зато гораздо прочнее и постояннее деспотизма или догматизма толпы.

Верующая или активно желающая толпа опять-таки различается по природе той корпорации или секты, к которой она примыкает, и это различие применимо также к публике, которая, как мы знаем, всегда ведет свое начало от организованных социальных групп, представляя собою их неорганическое преобразование. Но займемся на время одними только толпами. Толпу, эту аморфную группу, с виду зарождающуюся самопроизвольно, в действительности всегда порождает какое-нибудь социальное тело, некоторые члены которого служат ей ферментом и дают ей свою окраску. Таким образом, не будем смешивать состоящие из родственников средневековые сельские толпы, собиравшиеся около сюзеренов и служившие их страстям, с средневековыми же толпами изуверов, собранных проповедями монахов и громко исповедовавших свою веру на больших дорогах. Мы не спутаем толпы богомольцев, идущих процессиями в Лурд под предводительством духовенства, с революционными и неистовыми толпами, поднятыми каким-нибудь якобинцем, или с жалкими и голодными толпами стачечников, ведомых синдикатом. Сельские толпы приводятся в движение с большим трудом, но раз уже двинувшиеся, они гораздо более страшны; ни один бунт в Париже не может сравниться по своим опустошительным действиям с жакерией. Религиозные толпы безвреднее всех; они становятся способны на преступление только тогда, когда столкновение с толпой диссидентов и враждебных манифестантов оскорбляет их нетерпимость, не превосходящую, но равную только нетерпимости всякой другой толпы. Индивидуумы могут быть либеральны и терпимы каждый в отдельности, но соединенные вместе, они становятся властными и тираническими. Это зависит от того, что верования возбуждаются при взаимном столкновении, и нет такого сильного убеждения, которое переносило бы противоречие. Этим, например, объясняется резня ариан католиками и католиков арианами, которая в IV веке наводняла кровью улицы Александрии. - Толпы политические, по большей части городские, бывают наиболее страстны и наиболее яростны, но, по счастью, они изменчивы и переходят с необыкновенной легкостью от ненависти к обожанию, от взрыва ярости к взрыву веселости. - Экономические, промышленные толпы, так же как и сельские, гораздо однороднее других, они гораздо единодушнее и упорнее в своих требованиях, более массивны и сильны, но при высшем напряжении своей ярости, скорее склонны к материальным разрушениям, нежели к убийству.

Толпы эстетические - которые вместе с толпами религиозными одни могут быть отнесены к разряду верующих - не знаю почему, находились в пренебрежении. Я называю так те толпы, которые собирает какая-нибудь старая или новая литературная или художественная школа во имя или против какого-либо произведения, драматического например, или музыкального. Это, может быть, самые нетерпимые толпы именно вследствие произвольности и субъективности провозглашаемых ими суждений, основанных на вкусе. Они испытывают желание видеть распространение своего энтузиазма по отношению к тому или другому художнику, к Виктору Гюго, к Вагнеру, к Золя, или, наоборот, своего отвращения к Золя, к Вагнеру, к Виктору Гюго с тем большей настоятельностью, что это распространение эстетической веры является почти единственным ее оправданием. Точно так же, когда они сталкиваются с противниками, тоже образовавшими толпу, может случиться, что их гнев кончится кровопролитием. Разве не текла кровь в ХVIII веке во время борьбы сторонников и противников итальянской музыки?

Но как ни разнятся толпы друг от друга по своему происхождению и по всем своим другим свойствам, некоторыми чертами они все похожи друг на друга; эти черты - чудовищная нетерпимость, забавная гордость, болезненная восприимчивость, доводящее до безумия чувство безнаказанности, рожденное иллюзией своего всемогущества и совершенная утрата чувства меры, зависящая от возбуждения доведенного до крайности взаимным разжиганием. Для толпы нет середины между отвращением и обожанием, между ужасом и энтузиазмом, между криками да здравствует! или смерть! Да здравствует , это значит, да здравствует навеки . В этом крике звучит пожелание божественного бессмертия, это начало апофеоза. И достаточно мелочи, чтобы обожествление превратилось в вечное проклятие.

И мне кажется, многие из этих различий и понятий могут быть приложимы и к разного рода публике с тем, однако, что отмеченные черты здесь выступают не так резко. Публика, так же как и толпа, бывает нетерпима, горда, пристрастна, самонадеянна и под именем мнения она разумеет, чтобы все ей покорялось, даже правда, - если она ей противоречит. Не заметно ли также, что по мере того, как групповой дух, дух публики, если не толпы, развивается в наших современных обществах вследствие ускорения умственного обмена, чувство меры исчезает в них все больше и больше. Там превозносят и унижают с одинаковой стремительностью и людей и произведения. Сами литературные критики, делая из себя послушное эхо таких склонностей своих читателей, почти не могут больше ни оттенить, ни соразмерить своих оценок: они тоже или превозносят, или оплевывают . Как мы уже далеки от ясных суждений какого-нибудь Сент-Бева! В этом смысле публика, как и толпа, напоминает отчасти алкоголика. И в действительности сильно развитая коллективная жизнь является для мозга страшным алкоголем.

Но публика разнится от толпы тем, что каково бы ни было ее происхождение, пропорция идейной и верующей публики сильно преобладает над публикой страстной и действующей, между тем как верующая и идеалистическая толпы ничто в сравнении с толпами охваченными страстью и все сокрушающими. Не только публика религиозная или эстетическая, первая порождение церкви, вторая - художественных школ, соединена общим eredo или идеалом, но также и публика научная, публика философская в ее многочисленных видоизменениях, и даже публика экономическая, которая, выражая требования желудка, идеализирует их.... Таким образом, благодаря превращению всех социальных групп в разные виды публики, мир идет по пути интеллектуализации. Что же касается активных видов публики, то можно было бы подумать, что они, собственно говоря, совсем не существуют, если бы не было известно, что рожденные от политических партий, они отдают государственным людям свои приказания, внушенные какими-нибудь публицистами... Сверх того, так как действие публики более разумно и более осмысленно, то оно может быть и бывает часто более плодотворно, нежели действие толпы.

Это легко можно доказать. Что бы ни составляло главную причину ее образования, общность ли верований или желаний, толпа может существовать в четырех видах, которые показывают различную степень ее пассивности или активности. Бывает толпа ожидающая, внимающая, манифестантская или действующая . Публика представляет собой те же разновидности.

Толпы ожидающие - это те, которые, собравшись в театре перед поднятием занавеса или вокруг гильотины перед прибытием осужденного, ожидают, чтобы занавес поднялся или чтобы осужденный прибыл; или же те, которые, прибежав навстречу королю, царственному гостю или поезду, который должен привезти популярного человека, трибуна или победоносного генерала, ожидают царственного кортежа или прибытия поезда. Коллективное любопытство в этих толпах достигает неслыханных размеров без малейшего отношения к предмету этого любопытства, иногда совершенно незначительному. Это любопытство в толпе гораздо более сильно и преувеличено, нежели в ожидающей публике, где оно поднимается, однако, очень высоко, когда миллионы читателей, возбужденных сенсационным делом, находятся в ожидании вердикта или приговора, или просто какой-нибудь новости. Самый нелюбопытный, самый серьезный человек, если ему случится попасть в такую лихорадочно настроенную толпу, спрашивает себя, что удерживает его тут, несмотря на неотложные занятия, какую странную необходимость он чувствует сейчас, как и все вокруг него, видеть, как проедет экипаж императора или вороной конь генерала. Вообще нужно заметить, что ожидающие толпы гораздо более терпеливы, чем отдельные индивидуумы в подобном же состоянии. Во время франко-русских празднеств огромные толпы парижан неподвижно простаивали по три, по четыре часа, плотно стиснутые, без малейшего признака неудовольствия, вдоль пути, по которому должен был проследовать царский кортеж. Время от времени какой-нибудь экипаж был принимаем за начало кортежа, но как только ошибка обнаруживалась - все снова принимались ждать, и ни разу, по-видимому, эти заблуждения и ошибки не могли произвести своего обыкновенного действия - раздражения. Известно также, как много времени проводят под дождем и даже ночью толпы любопытных в ожидании большого военного смотра. Наоборот, часто бывает в театре, что та же самая публика, которая спокойно покорилась незаконному запозданию, вдруг раздражается и не желает больше терпеть отсрочки ни на одну минуту. Почему толпа бывает всегда более терпелива или более нетерпелива, нежели отдельный индивидуум? В обоих случаях это объясняется одной и той же психологической причиной - взаимным заражением чувствами собравшихся индивидуумов. Пока в собрании не раздалось какого-либо проявления нетерпения, топота, крика, стука тростями - а ничего подобного, естественно, не случается, когда это ни к чему не может послужить, например, перед казнью или смотром - каждый находится под впечатлением веселого или покорного вида своих соседей и бессознательно рефлектирует их веселость или покорность. Но если кто-нибудь - когда это может сократить запоздание, в театре например, - начнет проявлять нетерпение, ему мало-помалу все начинают подражать, и нетерпение каждого в отдельности удваивается нетерпением других. Индивидуумы в толпе вдруг достигают высшей степени взаимного морального притяжения и взаимного физического отталкивания (антитез, не существующий для публики). Они толкают друг друга локтями, но в то же самое время они, видимо, желают выражать только согласие с чувствами соседей и в разговорах, которые иногда возникают между ними, они стараются понравиться друг другу без различия положений и классов.

Толпы внимательные - это те, которые тесно толпятся около кафедры проповедника или профессора, около трибуны, эстрады или перед сценой, где разыгрывается патетическая драма. Их внимание, точно так же как и их невнимание, проявляется всегда гораздо сильнее и настойчивее, нежели проявлялось бы внимание или невнимание каждого входящего в их состав отдельного индивидуума, если бы он был один. По поводу толпы, о которой идет речь, один профессор сделал мне замечание, показавшееся мне справедливым. «Аудитория из молодых людей, - сказал он мне, - на юридическом или на каком-либо другом факультете всегда внимательна и почтительна, если она немногочисленна; но если вместо двадцати или тридцати их соберется целая сотня, две-три сотни, они часто перестают уважать и слушать своего профессора, и тогда очень часто поднимается шум. Разделите на четыре группы, по двадцати пяти человек в каждой, сотню непочтительных и буйных студентов, и вы получите четыре аудитории, полные внимания и почтения». - Это значит, что горделивое чувство их многочисленности опьяняет собравшихся людей и заставляет их презирать одиноко стоящего человека, который говорит им, если только ему не удается ослепить и «очаровать» их. Но нужно прибавить, что если очень многочисленная аудитория отдалась во власть оратора, она бывает тем почтительнее и внимательнее, чем она обширнее.

Еще замечание. В толпе, заинтересованной каким-нибудь зрелищем или речью, только небольшое количество зрителей или слушателей видит и слышит очень хорошо, многие видят и слышат только наполовину или же совершенно ничего не видят и не слышат; и между тем, как бы плохо они ни поместились, как бы дорого ни стоило их место, они бывают удовлетворены и не жалеют ни своего времени, ни денег. Например, эти люди два часа ожидали прибытия царя, который, наконец, проехал. Но, стиснутые позади нескольких рядов людей, они ничего не видели; все их удовольствие состояло в том, что они могли слышать шум экипажей, более или менее выразительный, более или менее обманчивый. И однако, возвратившись домой, они описывали это зрелище весьма добросовестно, как будто они сами были его очевидцами, потому что, в действительности, они видели его глазами других. Они очень были бы удивлены, если бы им сказали, что

Французский юрист и социолог Габриэль Тард открыл такой феномен, как публика, и провозгласил XX век «эрой публики». Он изучал психологию толпы, публики и социальные процессы в обществе и обнаружил феномен подражания, с помощью которого пытался объяснить все общественные процессы. Подражание, по его мнению, является основным механизмом социального взаимодействия. Тард выделял несколько видов подражания. По степени осознанности есть логическое и нелогическое подражание. По механизму подражательных движений и их последовательности существует внутреннее и внешнее подражание. По социальной природе существует подражание внутри общности и подражание одной общности другой. Согласно Тарду функции подражания состоят в воспроизведении, распространении и унификации изобретений и открытий. Благодаря общественному подражанию одновременно обеспечиваются прогресс и стабильность социальных отношений, происходит распространение нововведений и сохранение традиций.

В книге «Мнение и толпа» (1892) Г. Тард дает определение социальной психологии как самостоятельной науки. «Социальная психология - это коллективный ум, коллективное сознание, особое «мы», которое будто бы существует вне или выше индивидуальных умов» (181, с. 257). Толпа - это социальная общность прошлого, после семьи она самая старинная из социальных групп. Толпа распадается, когда перестает слышать голос своего вожака. Предметом своего исследования Тард сделал публику, которая есть не что иное, как рассеянная толпа.

С изобретением книгопечатания человечество вступило в новую эпоху, в которой появилась новая разновидность толпы - публика. Публика, по мнению Тарда, это духовная общность индивидуумов, физически разделенных, но соединенных чисто умственной связью.

Г. Тард считал толпу естественной общностью, тесно связанной с естественными природными силами. Между толпой и публикой существует, по его мнению, несколько различий:

1. Человек может принадлежать одновременно к различным видам публики, но только к одной толпе.

2. Большая нетерпимость толпы, чем публики, к мнениям и суждением, противоречащим ее мнению. Замена толпы публикой сопровождается повышением терпимости и даже ростом скептицизма.

3. Публика может быть определена как потенциальная толпа, так как сильно возбужденная публика может стать фанатической толпой. Итак, возникают две противоположности на континууме естественных общностей - от агрессивной, фанатичной толпы до терпимой публики.

4. Всякая толпа подчиняется вождю, публика же не подчиняется, она вдохновляется публицистом, журналистом, писателем. На публике гораздо ярче отражается отпечаток ее создателя. В толпе же вождь несет на себе отпечаток толпы своих приверженцев.

5. Толпа менее однородна, чем публика. Толпа всегда увеличивается благодаря случайным любопытным прохожим. Публика растет за счет целенаправленной рекламы.

6. Публика есть известный своеобразный род коммерческой клиентуры. Есть два вида клиентов: публика постоянная, прочная, и публика случайная, непостоянная (181, с. 266-272).

Общество состоит из разного рода публики, отмечал Тард. Разделение это носит чисто психологический характер, так как соответствует состоянию умов в данную эпоху. Он предполагал, что разделение общества на разные виды публики в скором времени заменит экономическое, политическое, корпоративное деление. Постепенно в обществе создается некий эпифеномен, некая «атмосферическая оболочка», нечто вроде коллективного сознания, питательной средой для которого служит информация. Преобразование различных социальных групп в единую публику необходимо для адекватного общения друг с другом членов общности. Публика некоторых больших газет, таких как «Times», «Figaro», интернациональна. Тард уже в конце позапрошлого века предсказывал информационную глобализацию, создание единых мировых информационных сетей.

Г. Тард называет этапы формирования толпы. Первый этап - это люди, идущие по улице, каждый по своим делам, просто гуляющие. Эти люди образуют тесное скопище. Второй этап начинается с того момента, как появляется общая цель, которая взволнует и объединит их вместе. Так зарождается первая ступень социального агрегата - толпа. Как только люди увлекутся общей идеей или страстью, они составят публику. В зависимости от того, что перевешивает - цель или желание, возникает два типа публики: публика убежденная, фанатичная, или же публика страстная, желающая.

Рис. 7. Этапы трансформации толпы по Г. Тарду.

Г. Тард приводит характеристики толпы . В частности, он пишет: «Толпы не только легковерны, они безумны. Многие из их свойств, отмеченных нами у них, общи с душевнобольными в наших лечебницах: преувеличенная гордость, нетерпимость, неумеренность во всем. Они доходят всегда, как сумасшедшие, до двух крайних полюсов: или возбуждения, или упадка духа, они то героически неистовы, то уничтожены паникой. У них бывают настоящие коллективные галлюцинации: людям, собравшимся вместе, кажется, что они видят и слышат такие вещи, которых они не видят и не слышат каждый в отдельности. И когда толпы уверены, что их преследуют воображаемые враги, их вера основана на логике безумца» (181, с. 294).

Толпу и публику можно классифицировать также по степени активности. Бывает толпа ожидающая, внимающая, манифестантская и действующая. Для ожидающих толп характерно коллективное любопытство, которое может достигнуть неслыханных размеров вне зависимости от его предмета. Толпа всегда бывает более терпелива или более нетерпелива, чем отдельный индивид. Это объясняется психологической причиной - взаимным заражением эмоциями собравшихся индивидов.

Толпы внимающие собираются около трибуны, эстрады, сцены. По поводу этих толп Тард замечает следующее. В такой толпе «только небольшое количество зрителей или слушателей видят и слышат очень хорошо, многие видят и слышат только наполовину или же совершенно ничего не видят и не слышат...» (181, с. 286). По мнению Тарда, изменение когнитивных процессов объясняется тем, что в таких случаях толпа, собственно, служит зрелищем для самой себя. Толпа привлекает и порождает толпу. Таким образом, Тард предугадал .

Люди в толпе вынуждены больше реагировать друг на друга, чем на информацию, которую сообщает им оратор. Когнитивные процессы направлены внутрь толпы, так как человек в первую очередь старается обеспечить свою безопасность среди огромной массы людей.

Толпы манифестантские всегда проявляют свои убеждения, свои страстную любовь или ненависть, радость или печаль со свойственным им преувеличением. У них мало идей, зато они держатся за них крепко и без устали кричат одно и то же.

Толпы действующие. Что может создать толпа со своей внутренней несвязностью и беспорядочностью усилий? - спрашивал Тард. Она может только разрушать, уничтожать, но не созидать. Он подразделял действующие толпы на два типа: любящие и ненавидящие. Неизвестно, что более гибельно: ненависть толпы или ее любовь, проклятия или энтузиазм. Толпа, охваченная сильными чувствами, становится безумной, в порыве обожания она может уничтожить своих идолов. Бывают также праздничные и траурные толпы. Праздничные толпы, считал Тард, приносят для развития общности больше пользы, чем вреда. Антисоциальные, агрессивные действия толп приводят к преступным разрушениям и негативно сказываются на психике, заставляя людей долго переживать эти события и проклинать их память.

Рис. 8. Классификация видов и активности толпы по Г. Тарду.

Г. Тард считал, что механизмом распространения идеи является внушение. В толпе, считает Тард, есть те, кто внушает, и те, кто подвергается внушению. Коллективный «внушитель» в толпе состоит из вождя и членов толпы, подражающих и внушающих друг другу идеи и чувства. Вождь толпы наделен определенными чертами. Во-первых, он должен владеть внушением, уметь производить впечатление. Во-вторых, благодаря исключительному развитию воли, человек сам превращает себя в вождя. Существует пять способов влияния - железная воля, орлиная острота взора, сильная вера, могучее воображение, неукротимая гордость (181, с. 400). Это источники огромной силы вождя.

Тард выделял два типа влияния. Первое - это влияние на расстоянии, например, влияние на публику. Здесь главную роль играет превосходство ума и воображения. Второе - влияние непосредственное, влияние на толпу. Оно оказывается эффективным только при использовании вышеперечисленных способов. Именно Тард открыл механизм действия социальной идентификации - процесса, описанного в 70-е гг. XX в. Г. Тэджфелом. «Когда толпа восхищается своим лидером, когда армия восхищается своим генералом, она восхищается собой, она присваивает себе то высокое мнение, которое этот человек имеет о себе самом», - писал Тард (181, с. 114).

Рис. 9. Способы влияния на публику и на толпу по Г. Тарду.

Г. Тард обнаружил парадокс: толпа не способна к разумным действиям, только отдельный человек может мыслить и действовать рационально. Толпа не способна к интеллектуальному творчеству. У людей, собравшихся вместе, снижается способность мыслить и стирается чувство реальности. Однако в толпе есть люди, обладающие сильной волей, они увлекают остальных за собой и управляют ими. Это вожди, религиозные деятели, политики, журналисты.

Фактически Тард основал теорию массовой коммуникации. Он обнаружил, что любая коммуникация, и массовая и межличностная, сопровождается внушающим воздействием. Особенно сильно это воздействие проявляется в толпе.