Борис Леонидович Пастернак

Любимая,— жуть! Когда любит поэт,
Влюбляется бог неприкаянный.
И хаос опять выползает на свет,
Как во времена ископаемых.

Глаза ему тонны туманов слезят.
Он застлан. Он кажется мамонтом.
Он вышел из моды. Он знает — нельзя:
Прошли времена и — безграмотно.

Он видит, как свадьбы справляют вокруг.
Как спаивают, просыпаются.
Как общелягушечью эту икру
Зовут, обрядив ее,— паюсной.

Как жизнь, как жемчужную шутку Ватто,
Умеют обнять табакеркою.
И мстят ему, может быть, только за то,
Что там, где кривят и коверкают,

Где лжет и кадит, ухмыляясь, комфорт
И трутнями трутся и ползают,
Он вашу сестру, как вакханку с амфор,
Подымет с земли и использует.

И таянье Андов вольет в поцелуй,
И утро в степи, под владычеством
Пылящихся звезд, когда ночь по селу
Белеющим блеяньем тычется.

И всем, чем дышалось оврагам века,
Всей тьмой ботанической ризницы
Пахнёт по тифозной тоске тюфяка,
И хаосом зарослей брызнется.

В юности Борис Пастернак пережил личную драму, когда получил отказ от Иды Высоцкой выйти за него замуж. Тем не менее, образ этой московской красавицы долгие годы преследовал поэта, которому порой казалось, что от любви он сходит с ума. Когда другие глушили свои чувства в вине или же начинали волочиться за замужними женщинами, Пастернак молча страдал, стараясь ничем не выдавать своих чувств. Буря, кипящая в душе поэта, была созвучна событиям, которые в этот момент происходили в России. Поэтому неудивительно, что в 1917 году появилось на свет стихотворение «Любимая,— жуть! Когда любит поэт…», посвященное не столько Иде Высоцкой, сколько тому сумбуру и хаосу, которые преследовали Бориса Пастернака.

Любовь, по мнению поэта, вытаскивает на поверхность человеческой души не только самые светлые и чистые чувства, но и всю грязь, скопившуюся внутри . Это автор испытал на собственном опыте, ведь ему пришлось ревновать, злиться, испытывать унижение и даже ненависть, как к самому себе, так и к окружающим. Находясь в подобном состоянии, Пастернак сравнивает себя с мамонтом, который старомоден до неприличия и при этом смешон в своей архаичности. О себе поэт говорит в третьем лице, отмечая: «Он вышел из моды. Он знает — нельзя: прошли времена и - безграмотно».

Действительно, пока другие наслаждаются жизнью в полной мере, не принимая близко к сердцу свои любовные победы и поражения, Пастернак тратит время на страдания и мучается угрызениями совести. К тому моменту, когда было создано это стихотворение, боль и обида уже слегка притупились, поэтому поэт может позволить себе легкую иронию над собственными чувствами. Однако до конца принять жестокость окружающего мира поэт не в силах. Он видит, что впереди разверзается пропасть и тысячи людей добровольно бросаются в нее, предаваясь развлечениям в тот момент, когда необходимо что-то менять в своей жизни. Оставаясь сторонним наблюдателем, Пастернак, тем не менее, чувствует, что реальность оскорбляет все самое светлое и чистое, что есть в его сердце. Его герою, с которым поэт отождествляет себя, окружающие мстят ему только за то, что он умеет по-настоящему любить. Эту способность, по мнению автора, утратили многие из людей, которые целыми днями «трутнями трутся и ползают», «кривят и коверкают» все то, что имеет истинную ценность.

Сам Пастернак уже не уверен, что может сохранить чистоту помыслов и взглядов во всеобщем хаосе . Однако он знает наверняка, что любовь поэта - это нечто гораздо большее, чем обычное чувство. Она всеобъемлющая и всепоглощающая, не терпящая условностей и не зависящая от них. Ее не смущают «тифозная тоска тюфяка» и «тьма ботанической ризницы», которые являются лишь временными декорациями к вечности.

И время и место [Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата] Коллектив авторов

«Любимая – жуть! Когда любит поэт…»

Представляется убедительным предположение Вроона о том, что в быковском издании стихотворений Тютчева внимание Пастернака должен был привлечь предпосланный текстам критико-биографический очерк В.Я. Брюсова. По мнению Вроона, Пастернака могли заинтересовать и «биографические» параллели: «воспитание в привилегированном космополитическом кругу, обучение в Московском университете, пребывание в Германии», но более существенно сближает поэтический мир Тютчева с Пастернаком, отмечаемое Брюсовым слияние человека и природы, причем не только в гармонии, но и в хаосе 9 .

Действительно, пассаж Брюсова о значимости хаоса для Тютчева может прочитываться как своеобразная «программа» дальнейшего развития поэтического мира Пастернака:

Не менее дороги были Тютчеву те явления природы, в которых «хаотическое» выступало наружу, – и прежде всего гроза. Грозе посвящено несколько лучших стихотворений Тютчева. В беглых зарницах, загорающихся над землею, усматривал он взгляд каких-то «грозных зениц». Другой раз казалось ему, что этими зарницами ведут меж собою беседу какие-то «глухонемые демоны», решающие некое «таинственное дело». Или наконец угадывал он незримую гигантскую пяту, под которой гнутся, в минуты летних бурь, лесные исполины. И, прислушиваясь к сетованиям ночного ветра, к его песням «про древний хаос про родимый», сознавался Тютчев, что его ночная душа жадно

Внимает повести любимой…

Но подсмотреть хаос можно не только во внешней природе, но и в человеческой душе. Подобно тому, как ночь, как гроза, как буря, как ночной ветер, влекло к себе Тютчева все хаотическое, что таится и порою вскрывается в наших душах, в нашей жизни, в любви, в смерти, во сне и в безумии, усматривал Тютчев священное для него начало хаоса 10 .

«Хаос» появляется у Пастернака и в природе, на фоне которой разворачивается любовный сюжет:

Дорожкою в сад, в бурелом и хаос

К качелям бежит трюмо.

(«Зеркало» )

и в отношениях героев:

Любимая – жуть! Когда любит поэт

Влюбляется бог неприкаянный

И хаос опять выползает на свет,

Как во времена ископаемых…

Оживающий хаос здесь представляет важный мотив, заданный русской поэзии Тютчевым, в стихах которого дисгармонию привносит в мир любовь вообще («поединок роковой» [ «Предопределение», 173]) и любовь поэта в особенности («Не верь, не верь поэту, дева, / Его своим ты не зови – / И пуще пламенного гнева / Страшись поэтовой любви» ).

Завершается стихотворение Пастернака вновь картиной хаоса, извечной жизни природы, в которой соединяются стихия и болезненность. Все это противопоставлено у Пастернака картинам благополучия («комфорта») и приспособленного к примитивным вкусам искусства:

Как жизнь, как жемчужную шутку Ватто,

Умеют обнять табакеркою…

Где лжет и кадит усмехаясь комфорт…

«Комфортному» существованию противопоставлено чувство поэта и тот хаос, который объединяет его и окружающий природный мир:

И всем, чем дышалось оврагам века,

Всей тьмой ботанической ризницы

Пахнет по тифозной тоске тюфяка,

И хаосом зарослей брызнется.

Картина напряженно-хаотического состояния мира возникает у Пастернака, описывающего соприкосновение творчества и природы в стихотворении «Болезни земли» («Чьи стихи настолько нашумели,/ Что и гром их болью изумлен?» ) и следующем за ним «Определении творчества» («Разметав отвороты рубашки, / Волосато, как торс у Бетховена…» ).

То, что для Пастернака единство хаоса, природы и поэзии связано с Тютчевым, было замечено его другом и литературным единомышленником Сергеем Бобровым, посвятившим Пастернаку стихотворение «Деньское метание», где описана комната поэта:

На столе колокольчики и жасмины,

Тютчев и химера с Notre-Dame 11 .