Казался иногда нежней,

И с легковерным ослепленьем

Опять любовник молодой

Бежал за милой суетой.

За что ж виновнее Татьяна?

За то ль, что в милой простоте

Она не ведает обмана

И верит избранной мечте?

За то ль, что любит без искусства,

Послушная влеченью чувства,

Что так доверчива она,

Что от небес одарена

Воображением мятежным,

Умом и волею живой,

И своенравной головой,

И сердцем пламенным и нежным?

Ужели не простите ей

Вы легкомыслия страстей?

Кокетка судит хладнокровно,

Татьяна любит не шутя

И предается безусловно

Любви, как милое дитя.

Не говорит она: отложим -

Любви мы цену тем умножим,

Вернее в сети заведем;

Сперва тщеславие кольнем

Надеждой, там недоуменьем

Измучим сердце, а потом

Ревнивым оживим огнем;

А то, скучая наслажденьем,

Невольник хитрый из оков

Всечасно вырваться готов.

Еще предвижу затрудненья:

Родной земли спасая честь,

Я должен буду, без сомненья,

Письмо Татьяны перевесть.

Она по-русски плохо знала,

Журналов наших не читала,

И выражалася с трудом

На языке своем родном,

Итак, писала по-французски...

Что делать! повторяю вновь:

Доныне дамская любовь

Не изъяснялася по-русски,

Доныне гордый наш язык

К почтовой прозе не привык.

Могу ли их себе представить

С "Благонамеренным" (21) в руках!

Я шлюсь на вас, мои поэты;

Не правда ль: милые предметы,

Которым, за свои грехи,

Писали втайне вы стихи,

Которым сердце посвящали,

Не все ли, русским языком

Владея слабо и с трудом,

Его так мило искажали,

И в их устах язык чужой

Не обратился ли в родной?

Не дай мне бог сойтись на бале

Иль при разъезде на крыльце

С семинаристом в желтой шале

Иль с академиком в чепце!

Как уст румяных без улыбки,

Без грамматической ошибки

Я русской речи не люблю.

Быть может, на беду мою,

Красавиц новых поколенье,

Журналов вняв молящий глас,

К грамматике приучит нас;

Стихи введут в употребленье;

Но я... какое дело мне?

Я верен буду старине.

Неправильный, небрежный лепет,

Неточный выговор речей

По прежнему сердечный трепет

Произведут в груди моей;

Раскаяться во мне нет силы,

Мне галлицизмы будут милы,

Как прошлой юности грехи,

Как Богдановича стихи.

Но полно. Мне пора заняться

Письмом красавицы моей;

Я слово дал, и что ж? ей-ей

Теперь готов уж отказаться.

Я знаю: нежного Парни

Перо не в моде в наши дни.

Певец Пиров и грусти томной (22),

Когда б еще ты был со мной,

Я стал бы просьбою нескромной

Тебя тревожить, милый мой:

Чтоб на волшебные напевы

Переложил ты страстной девы

Иноплеменные слова.

Где ты? приди: свои права

Передаю тебе с поклоном...

Но посреди печальных скал,

Отвыкнув сердцем от похвал,

Один, под финским небосклоном,

Он бродит, и душа его

Не слышит горя моего.

Письмо Татьяны предо мною;

Его я свято берегу,

Кто ей внушал и эту нежность,

И слов любезную небрежность?

Кто ей внушал умильный вздор,

Безумный сердца разговор,

И увлекательный и вредный?

Я не могу понять. Но вот

Неполный, слабый перевод,

С живой картины список бледный,

Или разыгранный Фрейшиц

Перстами робких учениц:

Татьяны к Онегину

Я к вам пишу - чего же боле?

Что я могу еще сказать?

Теперь, я знаю, в вашей воле

Меня презреньем наказать.

Но вы, к моей несчастной доле

Хоть каплю жалости храня,

Вы не оставите меня.

Сначала я молчать хотела;

Поверьте: моего стыда

Вы не узнали б никогда,

Когда б надежду я имела

Хоть редко, хоть в неделю раз

В деревне нашей видеть вас,

Чтоб только слышать ваши речи,

Вам слово молвить, и потом

Все думать, думать об одном

И день и ночь до новой встречи.

Но говорят, вы нелюдим;

В глуши, в деревне всё вам скучно,

А мы... ничем мы не блестим,

Хоть вам и рады простодушно.

Зачем вы посетили нас?

В глуши забытого селенья

Я никогда не знала б вас,

Не знала б горького мученья.

Души неопытной волненья

Смирив со временем (как знать?),

По сердцу я нашла бы друга,

Была бы верная супруга

И добродетельная мать.

Другой!.. Нет, никому на свете

Не отдала бы сердца я!

То в вышнем суждено совете...

То воля неба: я твоя;

Вся жизнь моя была залогом

Свиданья верного с тобой;

Я знаю, ты мне послан богом,

До гроба ты хранитель мой...

Ты в сновиденьях мне являлся,

Незримый, ты мне был уж мил,

Твой чудный взгляд меня томил,

Давно... нет, это был не сон!

Ты чуть вошел, я вмиг узнала,

Вся обомлела, запылала

И в мыслях молвила: вот он!

Не правда ль? я тебя слыхала:

Ты говорил со мной в тиши,

Когда я бедным помогала

Или молитвой услаждала

Тоску волнуемой души?

И в это самое мгновенье

Не ты ли, милое виденье,

В прозрачной темноте мелькнул,

Приникнул тихо к изголовью?

Не ты ль, с отрадой и любовью,

Слова надежды мне шепнул?

Кто ты, мой ангел ли хранитель,

Или коварный искуситель:

Мои сомненья разреши.

Быть может, это всё пустое,

Обман неопытной души!

И суждено совсем иное...

Но так и быть! Судьбу мою

Отныне я тебе вручаю,

Перед тобою слезы лью,

Твоей защиты умоляю...

Вообрази: я здесь одна,

Никто меня не понимает,

Рассудок мой изнемогает,

И молча гибнуть я должна.

Я жду тебя: единым взором

Надежды сердца оживи,

Иль сон тяжелый перерви,

Увы, заслуженным укором!

Кончаю! Страшно перечесть...

Стыдом и страхом замираю...

Но мне порукой ваша честь,

И смело ей себя вверяю...

Татьяна то вздохнет, то охнет;

Письмо дрожит в ее руке;

Облатка розовая сохнет

На воспаленном языке.

К плечу головушкой склонилась.

Сорочка легкая спустилась

С ее прелестного плеча...

Но вот уж лунного луча

Сиянье гаснет. Там долина

Сквозь пар яснеет. Там поток

Засеребрился; там рожок

Пастуший будит селянина.

Вот утро: встали все давно,

Моей Татьяне всё равно.

Она зари не замечает,

Сидит с поникшею главой

И на письмо не напирает

Своей печати вырезной.

Но, дверь тихонько отпирая,

Уж ей Филипьевна седая

Приносит на подносе чай.

"Пора, дитя мое, вставай:

Да ты, красавица, готова!

О пташка ранняя моя!

Вечор уж как боялась я!

Да, слава богу, ты здорова!

Тоски ночной и следу нет,

Лицо твое как маков цвет".

Ах! няня, сделай одолженье. -

"Изволь, родная, прикажи".

Не думай... право... подозренье...

Но видишь... ах! не откажи. -

"Мой друг, вот бог тебе порука".

Итак, пошли тихонько внука

С запиской этой к О... к тому...

К соседу... да велеть ему -

Чтоб он не говорил ни слова,

Чтоб он не называл меня... -

"Кому же, милая моя?

Я нынче стала бестолкова.

Кругом соседей много есть;

Куда мне их и перечесть".

Как недогадлива ты, няня! -

"Сердечный друг, уж я стара,

Стара: тупеет разум, Таня;

А то, бывало, я востра,

Бывало, слово барской воли..."

Ах, няня, няня! до того ли?

Что нужды мне в твоем уме?

Ты видишь, дело о письме

К Онегину. - "Ну, дело, дело,

Не гневайся, душа моя,

Ты знаешь, непонятна я...

Да что ж ты снова побледнела?"

Так, няня, право ничего.

Пошли же внука своего. -

Но день протек, и нет ответа.

Другой настал: все нет, как нет.

Бледна как тень, с утра одета,

Татьяна ждет: когда ж ответ?

Приехал Ольгин обожатель.

"Скажите: где же ваш приятель?"

Ему вопрос хозяйки был.

"Он что-то нас совсем забыл".

Татьяна, вспыхнув, задрожала.

Сегодня быть он обещал,

Старушке Ленской отвечал:

Да, видно, почта задержала. -

Татьяна потупила взор,

Как будто слыша злой укор.

Смеркалось; на столе блистая

Шипел вечерний самовар.

Китайский чайник нагревая;

Под ним клубился легкий пар.

Разлитый Ольгиной рукою,

По чашкам темною струею

Уже душистый чай бежал,

И сливки мальчик подавал;

Татьяна пред окном стояла,

На стекла хладные дыша,

Задумавшись, моя душа,

Прелестным пальчиком писала

На отуманенном стекле

Заветный вензель О да Е.

И между тем душа в ней ныла,

И слез был полон томный взор.

Вдруг топот!.. кровь ее застыла.

Вот ближе! скачут... и на двор

Евгений! "Ах!" - и легче тени

Татьяна прыг в другие сени,

С крыльца на двор, и прямо в сад,

Летит, летит; взглянуть назад

Не смеет; мигом обежала

Куртины, мостики, лужок,

Аллею к озеру, лесок,

Кусты сирен переломала,

По цветникам летя к ручью,

И задыхаясь на скамью

"Здесь он! здесь Евгений!

О боже! что подумал он!"

В ней сердце, полное мучений,

Хранит надежды темный сон;

Она дрожит и жаром пышет,

И ждет: нейдет ли? Но не слышит.

В саду служанки, на грядах,

Сбирали ягоды в кустах

И хором по наказу пели

(Наказ, основанный на том,

Чтоб барской ягоды тайком

Уста лукавые не ели,

И пеньем были заняты:

Затея сельской остроты!).

Песня девушек

Девицы, красавицы,

Душеньки, подруженьки,

Разыграйтесь, девицы,

Разгуляйтесь, милые!

Затяните песенку,

Песенку заветную,

Заманите молодца

К хороводу нашему.

Как заманим молодца,

Как завидим издали,

Разбежимтесь, милые,

Закидаем вишеньем,

Вишеньем, малиною,

Красною смородиной.

Не ходи подслушивать

Песенки заветные,

Не ходи подсматривать

Игры наши девичьи.

Они поют, и с небреженьем

Ждала Татьяна с нетерпеньем,

Чтоб трепет сердца в ней затих,

Чтобы прошло ланит пыланье.

Но в персях то же трепетанье,

И не проходит жар ланит,

Но ярче, ярче лишь горит...

Так бедный мотылек и блещет

И бьется радужным крылом,

Плененный школьным шалуном

Так зайчик в озиме трепещет,

Увидя вдруг издалека

В кусты припадшего стрелка.

Но наконец она вздохнула

И встала со скамьи своей;

Пошла, но только повернула

В аллею, прямо перед ней,

Блистая взорами, Евгений

Стоит подобно грозной тени,

И, как огнем обожжена,

Остановилася она.

Но следствия нежданной встречи

Сегодня, милые друзья,

Пересказать не в силах я;

Мне должно после долгой речи

И погулять и отдохнуть:

Докончу после как-нибудь.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

La morale est dans la nature des choses.

Necker.<<6>>

I. II. III. IV. V. VI.

Чем меньше женщину мы любим,

Тем легче нравимся мы ей,

И тем ее вернее губим

Средь обольстительных сетей.

Разврат, бывало, хладнокровный

Наукой славился любовной,

Сам о себе везде трубя

И наслаждаясь не любя.

Но эта важная забава

Достойна старых обезьян

Хваленых дедовских времян:

Ловласов обветшала слава

Со славой красных каблуков

И величавых париков.

Кому не скучно лицемерить,

Различно повторять одно,

Стараться важно в том уверить,

В чем все уверены давно,

Всё те же слышать возраженья,

Уничтожать предрассужденья,

Которых не было и нет

У девочки в тринадцать лет!

Кого не утомят угрозы,

Моленья, клятвы, мнимый страх,

Записки на шести листах,

Обманы, сплетни, кольца, слезы,

Надзоры теток, матерей,

И дружба тяжкая мужей!

Так точно думал мой Евгений.

Он в первой юности своей

Был жертвой бурных заблуждений

И необузданных страстей.

Привычкой жизни избалован,

Одним на время очарован,

Разочарованный другим,

Желаньем медленно томим,

Томим и ветреным успехом,

Внимая в шуме и в тиши

Роптанье вечное души,

Зевоту подавляя смехом:

Вот как убил он восемь лет,

Утратя жизни лучший цвет.

В красавиц он уж не влюблялся,

А волочился как-нибудь;

Откажут - мигом утешался;

Изменят - рад был отдохнуть.

Он их искал без упоенья,

А оставлял без сожаленья,

Чуть помня их любовь и злость.

Так точно равнодушный гость

На вист вечерний приезжает,

Садится; кончилась игра:

Он уезжает со двора,

Спокойно дома засыпает

И сам не знает поутру,

Куда поедет ввечеру.

Но, получив посланье Тани,

Онегин живо тронут был:

Язык девических мечтаний

В нем думы роем возмутил;

И вспомнил он Татьяны милой

И бледный цвет и вид унылый;

И в сладостный, безгрешный сон

Душою погрузился он,

Быть может, чувствий пыл старинный

Им на минуту овладел;

Но обмануть он не хотел

Доверчивость души невинной.

Теперь мы в сад перелетим,

Где встретилась Татьяна с ним.

Минуты две они молчали,

Но к ней Онегин подошел

И молвил: "вы ко мне писали,

Не отпирайтесь. Я прочел

Души доверчивой признанья,

Любви невинной излиянья;

Мне ваша искренность мила;

Она в волненье привела

Давно умолкнувшие чувства;

Но вас хвалить я не хочу;

Я за нее вам отплачу

Признаньем также без искусства;

Примите исповедь мою:

Себя на суд вам отдаю.

"Когда бы жизнь домашним кругом

Я ограничить захотел;

Когда б мне быть отцом, супругом

Приятный жребий повелел;

Когда б семейственной картиной

Пленился я хоть миг единый, -

То верно б, кроме вас одной,

Невесты не искал иной.

Скажу без блесток мадригальных:

Нашед мой прежний идеал,

Я верно б вас одну избрал

В подруги дней моих печальных,

Всего прекрасного в залог,

И был бы счастлив... сколько мог!

"Но я не создан для блаженства;

Ему чужда душа моя;

Напрасны ваши совершенства:

Их вовсе недостоин я.

Поверьте (совесть в том порукой),

Супружество нам будет мукой.

Я, сколько ни любил бы вас,

Привыкнув, разлюблю тотчас;

Начнете плакать: ваши слезы

Не тронут сердца моего,

А будут лишь бесить его.

Судите ж вы, какие розы

Нам заготовит Гименей

И, может быть, на много дней.

"Что может быть на свете хуже

Семьи, где бедная жена

Грустит о недостойном муже

И днем и вечером одна;

Где скучный муж, ей цену зная

(Судьбу, однако ж, проклиная),

Всегда нахмурен, молчалив,

Сердит и холодно-ревнив!

Таков я. И того ль искали

Вы чистой, пламенной душой,

Когда с такою простотой,

С таким умом ко мне писали?

Ужели жребий вам такой

Назначен строгою судьбой?

"Мечтам и годам нет возврата;

Не обновлю души моей...

Я вас люблю любовью брата

И, может быть, еще нежней.

Послушайте ж меня без гнева:

Сменит не раз младая дева

Мечтами легкие мечты;

Так деревцо свои листы

Меняет с каждою весною.

Так, видно, небом суждено.

Полюбите вы снова: но...

Учитесь властвовать собою;

Не всякий вас, как я, поймет;

К беде неопытность ведет".

Так проповедовал Евгений.

Сквозь слез не видя ничего,

Едва дыша, без возражений,

Татьяна слушала его.

Он подал руку ей. Печально

(Как говорится, машинально)

Татьяна, молча, оперлась,

Головкой томною склонясь;

Пошли домой вкруг огорода;

Явились вместе, и никто

Не вздумал им пенять на то:

Имеет сельская свобода

Свои счастливые права,

Как и надменная Москва.

Вы согласитесь, мой читатель,

Что очень мило поступил

С печальной Таней наш приятель;

Не в первый раз он тут явил

Души прямое благородство,

Хотя людей недоброхотство

В нем не щадило ничего:

Враги его, друзья его

(Что, может быть, одно и то же)

Его честили так и сяк.

Врагов имеет в мире всяк,

Но от друзей спаси нас, боже!

Уж эти мне друзья, друзья!

Об них недаром вспомнил я.

А что? Да так. Я усыпляю

Пустые, черные мечты;

Я только в скобках замечаю,

Что нет презренной клеветы,

На чердаке вралем рожденной

И светской чернью ободренной,

Что нет нелепицы такой,

Ни эпиграммы площадной,

Которой бы ваш друг с улыбкой,

В кругу порядочных людей,

Без всякой злобы и затей,

Не повторил сто крат ошибкой;

А впрочем, он за вас горой:

Он вас так любит... как родной!

Гм! гм! Читатель благородный,

Здорова ль ваша вся родня?

Позвольте: может быть, угодно

Теперь узнать вам от меня,

Что значит именно родные.

Родные люди вот какие:

Мы их обязаны ласкать,

Любить, душевно уважать

И, по обычаю народа,

О рожестве их навещать,

Или по почте поздравлять,

Чтоб остальное время года

Не думали о нас они...

И так, дай бог им долги дни!

Зато любовь красавиц нежных

Надежней дружбы и родства:

Над нею и средь бурь мятежных

Вы сохраняете права.

Конечно так. Но вихорь моды,

Но своенравие природы,

Но мненья светского поток...

А милый пол, как пух, легок.

К тому ж и мнения супруга

Для добродетельной жены

Всегда почтенны быть должны;

Так ваша верная подруга

Бывает вмиг увлечена:

Любовью шутит сатана.

Кого ж любить? Кому же верить?

Кто не изменит нам один?

Кто все дела, все речи мерит

Услужливо на наш аршин?

Кто клеветы про нас не сеет?

Кто нас заботливо лелеет?

Кому порок наш не беда?

Кто не наскучит никогда?

Призрака суетный искатель,

Трудов напрасно не губя,

Любите самого себя,

Достопочтенный мой читатель!

Предмет достойный: ничего

Любезней верно нет его.

Что было следствием свиданья?

Увы, не трудно угадать!

Любви безумные страданья

Не перестали волновать

Младой души, печали жадной;

Нет, пуще страстью безотрадной

Татьяна бедная горит;

Ее постели сон бежит;

Здоровье, жизни цвет и сладость,

Улыбка, девственный покой,

Пропало все, что звук пустой,

И меркнет милой Тани младость:

Так одевает бури тень

Едва рождающийся день.

Увы, Татьяна увядает,

Бледнеет, гаснет и молчит!

Ничто ее не занимает,

Ее души не шевелит.

Качая важно головою,

Соседи шепчут меж собою:

Пора, пора бы замуж ей!..

Но полно. Надо мне скорей

Развеселить воображенье

Картиной счастливой любви.

Невольно, милые мои,

Меня стесняет сожаленье;

Простите мне: я так люблю

Татьяну милую мою!

Час от часу плененный боле

Красами Ольги молодой,

Владимир сладостной неволе

Предался полною душой.

Он вечно с ней. В ее покое

Они сидят в потемках двое;

Они в саду, рука с рукой,

Гуляют утренней порой;

И что ж? Любовью упоенный,

В смятенье нежного стыда,

Он только смеет иногда,

Улыбкой Ольги ободренный,

Развитым локоном играть

Иль край одежды целовать.

Он иногда читает Оле

Природу, чем Шатобриан,

А между тем две, три страницы

(Пустые бредни, небылицы,

Опасные для сердца дев)

Он пропускает, покраснев.

Уединясь от всех далеко,

Они над шахматной доской,

На стол облокотясь, порой

Сидят, задумавшись глубоко,

И Ленской пешкою ладью

Берет в рассеяньи свою.

Поедет ли домой; и дома

Он занят Ольгою своей.

Летучие листки альбома

Прилежно украшает ей:

То в них рисует сельски виды,

Надгробный камень, храм Киприды,

Или на лире голубка

Пером и красками слегка;

То на листках воспоминанья

Пониже подписи других

Он оставляет нежный стих,

Безмолвный памятник мечтанья,

Мгновенной думы долгий след,

Все тот же после многих лет.

Конечно, вы не раз видали

Уездной барышни альбом,

Что все подружки измарали

С конца, с начала и кругом.

Сюда, назло правописанью,

Стихи без меры, по преданью

В знак дружбы верной внесены,

Уменьшены, продолжены.

На первом листике встречаешь

Qu" écrirez-vous sur ces tablettes;<<7>>

И подпись: t. à v. Annette;<<8>>

А на последнем прочитаешь:

"Кто любит более тебя,

Тут непременно вы найдете

Два сердца, факел и цветки;

Тут верно клятвы вы прочтете

В любви до гробовой доски;

Какой-нибудь пиит армейской

Тут подмахнул стишок злодейской.

В такой альбом, мои друзья,

Признаться, рад писать и я,

Уверен будучи душою,

Что всякий мой усердный вздор

Заслужит благосклонный взор,

И что потом с улыбкой злою

Не станут важно разбирать,

Остро иль нет я мог соврать.

Но вы, разрозненные томы

Из библиотеки чертей,

Великолепные альбомы,

Мученье модных рифмачей,

Вы, украшенные проворно

Толстого кистью чудотворной

Иль Баратынского пером,

Пускай сожжет вас божий гром!

Когда блистательная дама

Мне свой in-quarto подает,

И дрожь и злость меня берет,

И шевелится эпиграмма

Во глубине моей души,

А мадригалы им пиши!

Не мадригалы Ленской пишет

В альбоме Ольги молодой;

Его перо любовью дышет,

Не хладно блещет остротой;

Что ни заметит, ни услышит

Об Ольге, он про то и пишет:

И полны истины живой

Текут элегии рекой.

Так ты, Языков вдохновенный,

В порывах сердца своего,

Поёшь, бог ведает, кого,

И свод элегий драгоценный

Представит некогда тебе

Всю повесть о твоей судьбе.

Но тише! Слышишь? Критик строгой

Повелевает сбросить нам

Элегии венок убогой,

И нашей братье рифмачам

Кричит: "да перестаньте плакать,

И все одно и то же квакать,

Жалеть о прежнем, о былом:

Довольно, пойте о другом!"

Ты прав, и верно нам укажешь

Трубу, личину и кинжал,

И мыслей мертвый капитал

Отвсюду воскресить прикажешь:

Не так ли, друг? - Ничуть. Куда!

"Пишите оды, господа,

Как их писали в мощны годы,

Как было встарь заведено..."

Одни торжественные оды!

И, полно, друг; не все ль равно?

Припомни, что сказал сатирик!

Чужого толка хитрый лирик

Ужели для тебя сносней

Унылых наших рифмачей? -

"Но все в элегии ничтожно;

Пустая цель ее жалка;

Меж тем цель оды высока

И благородна..." Тут бы можно

Поспорить нам, но я молчу;

Два века ссорить не хочу.

Поклонник славы и свободы,

В волненьи бурных дум своих

Владимир и писал бы оды,

Да Ольга не читала их.

Свои творенья? Говорят,

Что в мире выше нет наград.

И впрямь, блажен любовник скромный,

Читающий мечты свои

Предмету песен и любви,

Красавице приятно-томной!

Блажен... хоть, может быть, она

Совсем иным развлечена.

Но я плоды моих мечтаний

И гармонических затей

Читаю только старой няне,

Подруге юности моей,

Да после скучного обеда

Ко мне забредшего соседа,

Поймав нежданно за полу,

Душу трагедией в углу,

Или (но это кроме шуток),

Тоской и рифмами томим,

Бродя над озером моим,

Пугаю стадо диких уток:

Вняв пенью сладкозвучных строф,

Они слетают с берегов.

А что ж Онегин? Кстати, братья!

Терпенья вашего прошу:

Его вседневные занятья

Я вам подробно опишу.

Онегин жил анахоретом;

В седьмом часу вставал он летом

И отправлялся налегке

К бегущей под горой реке;

Певцу Гюльнары подражая,

Сей Геллеспонт переплывал,

Потом свой кофе выпивал,

Плохой журнал перебирая,

И одевался...

Прогулки, чтенье, сон глубокий,

Лесная тень, журчанье струй,

Порой белянки черноокой

Младой и свежий поцелуй,

Узде послушный конь ретивый,

Обед довольно прихотливый,

Бутылка светлого вина,

Уединенье, тишина:

Вот жизнь Онегина святая;

И нечувствительно он ей

Предался, красных летних дней

В беспечной неге не считая,

Забыв и город, и друзей,

И скуку праздничных затей.

Но наше северное лето,

Карикатура южных зим,

Мелькнет и нет: известно это,

Хоть мы признаться не хотим.

Уж небо осенью дышало,

Уж реже солнышко блистало,

Короче становился день,

Лесов таинственная сень

С печальным шумом обнажалась,

Ложился на поля туман,

Гусей крикливых караван

Тянулся к югу: приближалась

Довольно скучная пора;

Стоял ноябрь уж у двора.

Встает заря во мгле холодной;

На нивах шум работ умолк;

С своей волчихою голодной

Выходит на дорогу волк;

Его почуя, конь дорожный

Храпит - и путник осторожный

Несется в гору во весь дух;

На утренней заре пастух

Не гонит уж коров из хлева,

И в час полуденный в кружок

Их не зовет его рожок;

В избушке распевая, дева (23)

Прядет, и, зимних друг ночей,

Трещит лучинка перед ней.

И вот уже трещат морозы

И серебрятся средь полей...

(Читатель ждет уж рифмы розы;

На, вот возьми ее скорей!)

Опрятней модного паркета

Блистает речка, льдом одета.

Мальчишек радостный народ (24)

Коньками звучно режет лед;

На красных лапках гусь тяжелый,

Задумав плыть по лону вод,

Ступает бережно на лед,

Скользит и падает; веселый

Мелькает, вьется первый снег,

Звездами падая на брег.

В глуши что делать в эту пору?

Гулять? Деревня той порой

Невольно докучает взору

Однообразной наготой.

Скакать верхом в степи суровой?

Но конь, притупленной подковой

Неверный зацепляя лед,

Wikimedia Foundation

...Александра Сергеевича Пушкина лицейские соученики прозвали Французом. Прозвище было меткое – что называется, в точку.

Родители Пушкина, люди весьма своеобразные, в семейной обстановке общались между собою только по-французски. Неудивительно, что, выросши в такой атмосфере, своё первое подражательное литературное сочинение – комедию в мольеровском духе "Похититель" ("L’Escamoteur") – семилетний Пушкин написал по-французски.

По-русски будущий поэт иногда разговаривал со старшей сестрой Ольгой. Чаще слышал русскую речь от няни, от дворни и на улице во время прогулок.

Отметим, что роль няни Арины (Ирины) Родионовны Яковлевой-Матвеевой в языковом воспитании Пушкина всё же несколько преувеличена. Вряд ли неграмотная крепостная крестьянка могла преподать умному барчуку что-нибудь более существенное, чем азы разговорной простонародной речи.

Тем не менее, факт есть факт: Пушкин с шестилетнего возраста говорил на обоих языках совершенно свободно. Иначе говоря, для величайшего русского литературного гения , создателя русского литературного языка, французский и русский языки с детства были одинаково родными, а подобное явление встречается не так уж часто.

Нет никаких оснований считать Пушкина галломаном только потому, что он был двуязычен. Равно как нет оснований приписывать Пушкину невероятное полиглотство. Обладая способностями к иностранным языкам и жадно интересуясь западноевропейской литературой, он самостоятельно выучился читать по-английски, по-немецки, по-итальянски и по-польски, но никогда не пытался говорить, тем более – писать на этих языках. "Читаю со словарём" – не тот уровень, чтобы претендовать на свободное владение иностранным языком.

Свою героиню Татьяну Ларину Пушкин в 3-й главе "Евгения Онегина" охарактеризовал так:

Wikimedia Foundation

Ибо чуть выше в этой же главе романа Татьяна беседует с няней, простой крестьянкой – не по-французски же они разговаривают. А "по-русски плохо знала" означает, что Татьяна Ларина неважно владела письменной формой русского языка, поскольку воспиталась на чтении французских романов, и опасалась, что в написанном по-русски письме Онегину не сможет должным образом выразить свои чувства. Только и всего.

Виновником повальной иностранизации русского дворянства обычно называют царя-реформатора Петра Великого, который, дескать, насаждал в России иностранщину где надо и где не надо.

Пётр Великий, с его живым умом и хваткими способностями к иностранным языкам, так и не удосужился выучить французский, поскольку питал склонность к нидерландскому (голландскому) и немецкому. Увы, сохранившиеся тексты Петра, собственноручно им написанные на этих языках, показывают, что в реальности Пётр владел не нидерландским и не немецким, а своеобразным жаргоном-смесью из них – примерно тем языком, который сейчас называют нижненемецким, или гамбургским диалектом немецкого языка.

Степень галломании русского дворянства сознательно преувеличивалась большевистскими историками, чтобы показать, какие нехорошие люди были эти дворяне, и как сильно оторвались они от народа.

(Языковая личность Лермонтова - билингва как объект лингвистических и литературоведческих исследований)*

Не углубляясь в петровскую Россию, когда русский человек впервые, в силу возникновения не просто новой, а ирреальности, был оторван от своей русской среды и русского языка, вспомним пушкинскую эпоху, в которой продолжал творить на русском языке Г. Державин, вырвавший из уст молодого собрата по перу в письме А. А. Дельвигу в июне 1825 года: «Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка… Ей-богу, его гений думал по-татарски - а русской грамоты не знал за недосугом. (1., с. 160).
Вспомним самого А. С. Пушкина и его франкоязычную среду, не опускавшуюся до русского языка - языка черни. Говоря о том, как выглядит Онегин внешне, Пушкин не может не прибегнуть к языку, на котором ему легче изъясняться:

… В последнем вкусе туалетом
Заняв ваш любопытный взгляд,
Я мог бы пред учёным светом
Здесь описать его наряд;
Конечно б, это было смело,
Описывать моё же дело:
Но панталоны, фрак, жилет,
Всех этих слов на русском нет;
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо меньше мог
Иноплеменными словами,
Хоть и заглядывал я встарь,
В Академический словарь;
А мой торжественный словарь
Мне не закон, как было встарь. (Гл. 1, XXVI)

В той же XXVI строфе узнаем, что незнание родного языка очередным поколением превращается в серьезную проблему всего общества:

Ещё предвижу затрудненья:
Родной земли спасая честь,
Я должен буду, без сомненья,
Письмо Татьяны перевесть.
Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала,
И выражалася с трудом
На языке своём родном,
Итак, писала по-французски...
Что делать! повторяю вновь:
Доныне дамская любовь
Не изъяснялася по-русски,
Доныне гордый наш язык
К почтовой прозе не привык.

Если в первом случае автору понадобилось знание чужого языка, чтобы описать одежды чужого (европейского) народа, то во втором случае – считается, что русский язык настолько грубый, что на нем нельзя передать нежнейшие чувства, зародившиеся в груди юной девушки. И поэт переводит нам на язык «почтовой прозы», т.е. на русский язык, письмо своей героини, написанное на французском языке.
Понимая абсурдность такого общества, в котором чужой язык принят как единственно приемлемый, а родной язык вытеснен с парадной лестницы, Пушкин пишет:

Сокровищем родного слова
(Заметят важные умы)
Для лепетания чужого
Безумно пренебрегли мы.
Мы любим муз чужих игрушки
Чужих наречий погремушки,
А не читаем книг своих.
Но где ж они? Давайте их...

Оказывается, своих-то книг нет, а все, что выходит из-под пера соотечественников – это по большей части переводы или подражания, в которых проявляется чужой менталитет, чужой дух, о чем пишет автор далее:

Конечно: северные звуки
Ласкают мой привычный слух,
Их любит мой славянский дух,
Их музыкой сердечны муки
Усыплены... но дорожит
Одними звуками Пиит.

Чтобы понять, когда и с чего началось отторжение от своего, национального, родного, Пушкин задается вопросами, на которые сам же и отвечает, так как не понимать очевидного нельзя:

Но где ж мы первые познанья
И мысли первые нашли,
Где применяем испытанья,
Где узнаём судьбу земли;
Не в переводах одичалых,
Не в сочиненьях запоздалых,
Где русский ум да русский дух
Зады твердит и лжёт за двух.
Поэты наши переводят,
А прозы нет. Один журнал
Исполнен приторных похвал,
Тот брани плоской. Все наводят
Зевоту скуки; хоть не сон.
Хорош российский Геликон!

Но, когда мужчины, не советуясь с женщинами, внедряют свои реформы, в том числе и насильственно (как Петр I), выправлять ситуацию, как правило, начинают с женщин. Что в данном случае, когда речь идет о возвращении к своим истокам, к родному языку, вполне оправданно, так как именно женщина – мать учит ребенка первым словам на родном языке, который на чеченском языке называется «ненан мотт», т.е. язык матери. (Когда хотят узнать, говорит ли человек на родном языке, у нас так и спрашивают, владеет ли он языком матери?)
Пушкин в своем романе подмечает и эту наметившуюся тенденцию в русском обществе:

Я знаю: дам хотят заставить
Читать по-русски. Право, страх!
Могу ли их себе представить
С «Благонамеренным» в руках!
Я шлюсь на вас, мои поэты;
Не правда ль: милые предметы
Которым, за свои грехи,
Писали втайне вы стихи,
Которым сердце посвящали,
Не все ли, русским языком
Владея слабо и с трудом,
Его так мило искажали…
И в их устах язык чужой
Не обратился ли в родной? (XXVII)

Послушаем женщину пушкинской поры - Бакунину В. И., которая в своих заметках о 1812 годе вспоминает:
«Пишут из Вильны, что занимаются разводами, праздниками и волокитством, от старших до младших, по пословице - игуменья за чарку, сестры за ковши; молодые офицеры пьют, играют и прочее... вседневные оrgiеs (не знаю русскаго слова сего значения, по чистоте нравов наших, не давно искаженных; не имели мы доселе нужды обогащать такими изречениями язык наш; новые наши сочинители, конечно, оказали оному сию услугу, научились по русски в старых).
У нее же мы находим неприкрытую иронию в адрес Шишкова, который вложил всю свою душу русского патриота в текст царского манифеста, который должен был прозвучать на русском языке, поскольку врагом России были французы, занявшие всецело империю без единого выстрела гораздо раньше реального военного вторжения. «Слог его важен, красноречив и силен, но дик для многих: не привыкли к изречениям и оборотам речи совершенно русским; одна речь взята из Феофанова слова на Полтавскую победу; большая часть читателей не выразумела», - пишет она, чей слух с детства приучен к французской речи. Но государю понравилось. «Я не много читал русскаго, а иностраннаго довольно, но ничего не читал такого прекраснаго, как ваша речь о любви к отечеству», - похвалил он Шишкова, который в должности государственного секретаря (на месте удалённого Сперанского) всю войну с французами писал ему важнейшие приказы и рескрипты.
О нем же, Шишкове, вспоминает в своем романе Пушкин, перечисляя достоинства изменившейся Татьяны:

…Всё тихо, просто было в ней,
Она казалась верный снимок
Du comme il faut... (Шишков, прости:
Не знаю, как перевести.)

Если в конце 20-х-начале 30-х годов XIX века дворянок уже «заставляют читать по-русски», то к появлению Лермонтова как поэта, русский язык должен был стать, если не полноправным членом в свете, то и не принадлежащим одной грубой черни. Пушкин, писавший гениальные стихи на русском языке, в то же время вел свою переписку (с друзьями, супругой, с официальными лицами) на французском языке, на котором, очевидно, и мыслил.
Что происходит, в этом плане, с Лермонтовым – человеком и поэтом?
Во всем его творчестве (словесном, живописном, детских скульптурах) Лермонтов повернут не на Европу, а на Кавказ. Причем, с самого детства.
Его первый большой поэтический опыт - поэма «Хаджи Абрек» не просто о Кавказе, о горцах, она о горских обычаях, о горском этикете, о горском военном и политическом лидере – Бейбулате и о сугубо горском, не всегда положительном, герое – абреке. Все эти герои, обычаи, традиции были выписаны юным автором не с точки зрения господствовавшего в литературе романтического направления, а даны были в рамках самого сурового реализма, составлявшего правду жизни горца, сохранившуюся до наших дней.
Поэма «Каллы», название которой породило тоже немало толков среди ученых (тюрское «Канлы» или осетинское «каллы»? «кровавый» или «убийца»?), о том же, но в основу положен закон кровной мести. Подстрекаемый муллой, кабардинец Аджи убивает целую семью, а затем самого муллу, который внушал ему, что он, Аджи, «на земле орудье мщенья, (Кхел ица къолнарг, – сказали бы чеченцы) На грозный подвиг ты назначен…» (То есть «кхел йа» - на чеченском). Аджи убивает старика, стоявшего на молитве, сына его и спящую дочь. Затем в отчаянии идет к мулле и закалывает его. Возмездие («кхелла») настигло главных героев поэмы. «И он лишь знает почему /Каллы ужасное прозванье /В горах осталося ему», - финал поэмы.
«Кхел» такое же звучное слово, как и «тезет» (с ударением на первом слоге, - на чеченском языке, так называют три первых дня (время тезета) после смерти человека, когда двор родственников умершего открыт для принятия соболезнований. Слово, ставшее в свое время для героя поэмы «Тазит» Пушкина именем собственным).
Название поэмы «Мцыри» тоже переводится с чеченского: «Мец ыра» - сидел голодным. Вспомним: «Он знаком пищу отвергал /И тихо, гордо умирал». Вспомним: «И повесть горьких мук моих /Не призовет меж стен глухих /Вниманье скорбное ничье /На имя темное мое». «На имя темное…» - очевидно, автор намекал, что слово это поддается не переводу, а расшифровке. В рукописи поэма называлась «Бэри» - в переводе с чеченского языка – «Ребенок». Поэма о ребенке, лет с шести оказавшемся в плену у русского генерала.
Лора, - главная героиня поэмы «Джюлио» носит имя, которое с чеченского переводится как «уважаемая мною», «уважаю». Джюлио - «уроженец Юга» неитальянского происхождения оставил ее далеко в своей стране, откуда сам вынужден был бежать исключительно из-за любви к ней. В поэме Лора носит под сердцем ребенка Джюлио, зачатого во грехе, но Лермонтов не бросает даже тень на ее имя, не говоря об упреках в ее адрес. - Она в поэме вызывает уважение и сочувствие.

Люблю я цвет их желтых лиц,
Подобный цвету наговиц,
Их шапки, рукава худые,
Их темный и лукавый взор
И их гортанный разговор. –

писал Лермонтов о чеченцах в стихотворении «Я к вам пишу: случайно! право…».
«Гортанная» речь чеченцев Лермонтову могла напоминать французскую речь, к которой был приучен его абсолютный слух. Во французском и чеченском языках очень много схожих по произношению звуков. Бота Шамурзаев, служивший одно время переводчиком «при начальнике левого фланга Кавказской линии», мог давать Лермонтову уроки чеченского языка. Но откуда было в Лермонтове это тяготение ко всему чеченскому, горскому, кавказскому, если в России мстить учили у «женской груди», а «вечная война» на Кавказе для все новых поколений казалась трамплином не в загробный, а в высший свет?
Там, где Пушкин говорит: «Я вас любил, Любовь еще, быть может…» или «Я вас люблю, к чему лукавить…», Лермонтов пишет: «Люблю я цвет их желтых лиц…». Обратный порядок слов в построении фразы, которым пронизано все творчество Лермонтова, как отмечают языковеды, – это порядок, или закон чеченского языка, которым нельзя пользоваться искусственно, нарочито конструируя фразы.
«Проникая в таинства» гортанного разговора чеченцев, фразы которых лаконичные, мужские, с опорой на глагол, т. е. с обратным порядком слов, Лермонтов внес в свой поэтический язык эту особенность чеченского языка, придававшую его художественному стилю экспрессивность, убедительность, начисто лишая всякого налета сентиментального романтизма, к которому был приучен слух русского читателя.
Привыкшая мыслить на русском языке, я часто попадаю в неловкое положение, общаясь с представителями нашего старшего поколения, чей слух режет моя нечеченская речь, поскольку строю я фразы по-русски. Впервые мое внимание на это обратил один старик, с которым я вела свободно беседу, радуясь, что избегаю вставок на русском языке. «Ты чеченка?» - прищурился он, дав мне закончить фразу. Мое искреннее недоумение его развеселило: «Ты говоришь на родном языке, как иностранка, выучившая наш язык!»
Прямой порядок слов в чеченском языке не дает мысли той основательности, кованости, четкости и дипломатичности, которые выстраиваются сами собой при обратном порядке слов. Речь (особенно это касается женщин) кажется грубой, резкой, с претензией на конфликтность, что хорошо на комсомольском собрании, но по нормам чеченского этикета категорически исключается. Лермонтов не мог не заметить эту разницу на уровне звучания речи.
Печорин, полюбив Бэлу, «учился по-татарски», - пишет Лермонтов. Вопрос: «Разве ты любишь какого-нибудь чеченца?», - снимает завесу со слова «татарский». Какой язык учил Печорин, если хотел общаться с Бэлой на родном ей языке, а ее сердце могло быть занято любовью к «чеченцу»?! (Но это не исключает, что прототипом художественной героини была кумычка, - речь сейчас не о тайнописи автора)
Сам Лермонтов, который учил чеченский язык, знал традиции, морально-нравственные ценности чеченского народа и горцев вообще, собирался переориентировать устремленную на европейские ценности (каковые сам он считал «развратом, ядом просвещенья») российскую творческую среду на Кавказ, где, не только на его взгляд, «сокровища поэтические необычайные».
Как языковая личность билингва, Лермонтов уникальный объект для лингвистических и литературоведческих исследований, если не увлекаться традиционным подходом к судьбе поэта в лермонтоведении.
В января 1871 г. Л. Толстой из Ясной Поляны писал А.А. Фету: «Гомер только изгажен нашими, взятыми с немецкого образца, переводами… Все эти Фосы и Жуковские поют каким-то медово-паточным, горловым подлым и подлизывающимся голосом, а тот черт и поет, и орет во всю грудь, и никогда ему в голову не приходило, что кто-нибудь его будет слушать…».
14 августа ровно 40 лет назад А. Пушкин писал из Царского Села в Москву П.А. Вяземскому: «У Жуковского понос поэтический хотя и прекратился, однако ж он всё еще - - - - - - гекзаметрами… Право, надобно нам начать журнал, да какой?».
Если в пушкинское время сентиментально-романтический язык переводов Жуковского уже начинал раздражать (особенно в жесткую пост декабристскую эпоху и следовавших затем репрессий), а в толстовское время стал вовсе не удобоварим, то в период возмужания Лермонтова язык этот, «медово-паточный» становился просто нетерпимым.
В отличие от Пушкина, в планах Лермонтова, решившего выйти в отставку, чтобы заняться литературной деятельностью, было не только издание своего журнала, но он еще и знал, каким он будет, т.е. в корне меняющим отношение к художественному слову, о чем А.А. Краевский и рассказал П.А. Висковатову. «Мы должны жить своею самостоятельною жизнью и внести свое самобытное в общечеловеческое, – говорил Лермонтов. - Зачем нам все тянуться за Европою и за французским. Я многому научился у азиатов, и мне бы хотелось проникнуть в таинства азиатского миросозерцания, зачатки которого и для самих азиатов и для нас еще мало понятны. Но, поверь мне, там на Востоке тайник богатых откровений... Мы в своем журнале не будем предлагать обществу ничего переводного, а свое собственное. Я берусь к каждой книжке доставлять что-либо оригинальное, не так, как Жуковский, который все кормит переводами, да еще не говорит, откуда берет их».
В 48 часов высланный из Петербурга М. Лермонтов, писал из Пятигорска своей бабушке: «купите мне полное собрание сочинений Жуковского последнего издания и пришлите сюда тотчас. Я бы просил также полного Шекспира по-английски, да не знаю, можно ли найти в Петербурге...».
Как видим, Лермонтов не оставил своих планов по реорганизации литературного дела в России, но ему не суждено было вернуться с Кавказа.
Смерть же прервала и работу Жуковского над его переводом "Илиады". Последним творением его стало стихотворение «Царскосельский лебедь» (1851), в котором он сам проговорит, наконец, то, что хотел донести до него много раньше М. Лермонтов:
«Лебедь белогрудый, лебедь белокрылый, /Как же нелюдимо ты, отшельник хилый, /Здесь сидишь на лоне вод уединенных!.. /Сумрачный пустынник, из уединенья /Ты на молодое смотришь поколенье /Грустными очами… /Ты ж старик печальный… /и в приют твой ни один не входит /Гость из молодежи, ветрено летящей /Вслед за быстрым мигом жизни настоящей».
Но что эти поздние признания были для того, кто так и не успел осуществить свои замыслы, которые соединили бы все богатство русского языка с силой, мощью и величием Кавказа, «мало понятного» пока еще для русского человека?!
Сегодня, когда политическая власть в России, в силу обстоятельств, вынуждена обратить свой взор на Восток, есть надежда, что «тайник богатых откровений...» будет, наконец, вскрыт. Но сами россияне (к несчастью, молодежь) по инерции ломятся в Европу, спеша избавиться от русского акцента в английском, французском, немецком… Зачем же ждать, пока в их устах язык чужой не обратится вновь в родной? И тогда никакой Лермонтов не спасет.
Утешимся, чужим словом «билингв»?
__________
* Материал 8-й Международной научно-методической конференции «Русскоязычие и би(поли)лингвизм в межкультурной коммуникации XXI века: когнитивно-концептуальные аспекты». Пятигорск. ПГЛУ. Апрель 2015 года.

(Языковая личность Лермонтова - билингва как объект лингвистических
и литературоведческих исследований)*

Не углубляясь в петровскую Россию, когда русский человек впервые, в силу возникновения не просто новой, а ирреальности, был оторван от своей русской среды и русского языка, вспомним пушкинскую эпоху, в которой продолжал творить на русском языке Г. Державин, вырвавший из уст молодого собрата по перу в письме А. А. Дельвигу в июне 1825 года: «Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка… Ей-богу, его гений думал по-татарски - а русской грамоты не знал за недосугом. (1., с. 160).
Вспомним самого А. С. Пушкина и его франкоязычную среду, не опускавшуюся до русского языка - языка черни. Говоря о том, как выглядит Онегин внешне, Пушкин не может не прибегнуть к языку, на котором ему легче изъясняться:
… В последнем вкусе туалетом
Заняв ваш любопытный взгляд,
Я мог бы пред учёным светом
Здесь описать его наряд;
Конечно б, это было смело,
Описывать моё же дело:
Но панталоны, фрак, жилет,
Всех этих слов на русском нет;
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо меньше мог
Иноплеменными словами,
Хоть и заглядывал я встарь,
В Академический словарь;
А мой торжественный словарь
Мне не закон, как было встарь. (Гл. 1, XXVI)

В той же XXVI строфе узнаем, что незнание родного языка очередным поколением превращается в серьезную проблему всего общества:

Ещё предвижу затрудненья:
Родной земли спасая честь,
Я должен буду, без сомненья,
Письмо Татьяны перевесть.
Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала,
И выражалася с трудом
На языке своём родном,
Итак, писала по-французски...
Что делать! повторяю вновь:
Доныне дамская любовь
Не изъяснялася по-русски,
Доныне гордый наш язык
К почтовой прозе не привык.

Если в первом случае автору понадобилось знание чужого языка, чтобы описать одежды чужого (европейского) народа, то во втором случае – считается, что русский язык настолько грубый, что на нем нельзя передать нежнейшие чувства, зародившиеся в груди юной девушки. И поэт переводит нам на язык «почтовой прозы», т.е. на русский язык, письмо своей героини, написанное на французском языке.
Понимая абсурдность такого общества, в котором чужой язык принят как единственно приемлемый, а родной язык вытеснен с парадной лестницы, Пушкин пишет:

Сокровищем родного слова
(Заметят важные умы)
Для лепетания чужого
Безумно пренебрегли мы.
Мы любим муз чужих игрушки
Чужих наречий погремушки,
А не читаем книг своих.
Но где ж они? Давайте их...

Оказывается, своих-то книг нет, а все, что выходит из-под пера соотечественников – это по большей части переводы или подражания, в которых проявляется чужой менталитет, чужой дух, о чем пишет автор далее:

Конечно: северные звуки
Ласкают мой привычный слух,
Их любит мой славянский дух,
Их музыкой сердечны муки
Усыплены... но дорожит
Одними звуками Пиит.

Чтобы понять, когда и с чего началось отторжение от своего, национального, родного, Пушкин задается вопросами, на которые сам же и отвечает, так как не понимать очевидного нельзя:

Но где ж мы первые познанья
И мысли первые нашли,
Где применяем испытанья,
Где узнаём судьбу земли;
Не в переводах одичалых,
Не в сочиненьях запоздалых,
Где русский ум да русский дух
Зады твердит и лжёт за двух.
Поэты наши переводят,
А прозы нет. Один журнал
Исполнен приторных похвал,
Тот брани плоской. Все наводят
Зевоту скуки; хоть не сон.
Хорош российский Геликон!

Но, когда мужчины, не советуясь с женщинами, внедряют свои реформы, в том числе и насильственно (как Петр I), выправлять ситуацию, как правило, начинают с женщин. Что в данном случае, когда речь идет о возвращении к своим истокам, к родному языку, вполне оправданно, так как именно женщина – мать учит ребенка первым словам на родном языке, который на чеченском языке называется «ненан мотт», т.е. язык матери. (Когда хотят узнать, говорит ли человек на родном языке, у нас так и спрашивают, владеет ли он языком матери?)
Пушкин в своем романе подмечает и эту наметившуюся тенденцию в русском обществе:

Я знаю: дам хотят заставить
Читать по-русски. Право, страх!
Могу ли их себе представить
С «Благонамеренным» в руках!
Я шлюсь на вас, мои поэты;
Не правда ль: милые предметы
Которым, за свои грехи,
Писали втайне вы стихи,
Которым сердце посвящали,
Не все ли, русским языком
Владея слабо и с трудом,
Его так мило искажали…
И в их устах язык чужой
Не обратился ли в родной? (XXVII)

Послушаем женщину пушкинской поры - Бакунину В. И., которая в своих заметках о 1812 годе вспоминает:
«Пишут из Вильны, что занимаются разводами, праздниками и волокитством, от старших до младших, по пословице - игуменья за чарку, сестры за ковши; молодые офицеры пьют, играют и прочее... вседневные оrgiеs (не знаю русскаго слова сего значения, по чистоте нравов наших, не давно искаженных; не имели мы доселе нужды обогащать такими изречениями язык наш; новые наши сочинители, конечно, оказали оному сию услугу, научились по русски в старых).
У нее же мы находим неприкрытую иронию в адрес Шишкова, который вложил всю свою душу русского патриота в текст царского манифеста, который должен был прозвучать на русском языке, поскольку врагом России были французы, занявшие всецело империю без единого выстрела гораздо раньше реального военного вторжения. «Слог его важен, красноречив и силен, но дик для многих: не привыкли к изречениям и оборотам речи совершенно русским; одна речь взята из Феофанова слова на Полтавскую победу; большая часть читателей не выразумела», - пишет она, чей слух с детства приучен к французской речи. Но государю понравилось. «Я не много читал русскаго, а иностраннаго довольно, но ничего не читал такого прекраснаго, как ваша речь о любви к отечеству», - похвалил он Шишкова, который в должности государственного секретаря (на месте удалённого Сперанского) всю войну с французами писал ему важнейшие приказы и рескрипты.
О нем же, Шишкове, вспоминает в своем романе Пушкин, перечисляя достоинства изменившейся Татьяны:

…Всё тихо, просто было в ней,
Она казалась верный снимок
Du comme il faut... (Шишков, прости:
Не знаю, как перевести.)

Если в конце 20-х-начале 30-х годов XIX века дворянок уже «заставляют читать по-русски», то к появлению Лермонтова как поэта, русский язык должен был стать, если не полноправным членом в свете, то и не принадлежащим одной грубой черни. Пушкин, писавший гениальные стихи на русском языке, в то же время вел свою переписку (с друзьями, супругой, с официальными лицами) на французском языке, на котором, очевидно, и мыслил.
Что происходит, в этом плане, с Лермонтовым – человеком и поэтом?
Во всем его творчестве (словесном, живописном, детских скульптурах) Лермонтов повернут не на Европу, а на Кавказ. Причем, с самого детства.
Его первый большой поэтический опыт - поэма «Хаджи Абрек» не просто о Кавказе, о горцах, она о горских обычаях, о горском этикете, о горском военном и политическом лидере – Бейбулате и о сугубо горском, не всегда положительном, герое – абреке. Все эти герои, обычаи, традиции были выписаны юным автором не с точки зрения господствовавшего в литературе романтического направления, а даны были в рамках самого сурового реализма, составлявшего правду жизни горца, сохранившуюся до наших дней.
Поэма «Каллы», название которой породило тоже немало толков среди ученых (тюрское «Канлы» или осетинское «каллы»? «кровавый» или «убийца»?), о том же, но в основу положен закон кровной мести. Подстрекаемый муллой, кабардинец Аджи убивает целую семью, а затем самого муллу, который внушал ему, что он, Аджи, «на земле орудье мщенья, (Кхел ица къолнарг, – сказали бы чеченцы) На грозный подвиг ты назначен…» (То есть «кхел йа» - на чеченском). Аджи убивает старика, стоявшего на молитве, сына его и спящую дочь. Затем в отчаянии идет к мулле и закалывает его. Возмездие («кхелла») настигло главных героев поэмы. «И он лишь знает почему /Каллы ужасное прозванье /В горах осталося ему», - финал поэмы.
«Кхел» такое же звучное слово, как и «тезет» (с ударением на первом слоге, - на чеченском языке, так называют три первых дня (время тезета) после смерти человека, когда двор родственников умершего открыт для принятия соболезнований. Слово, ставшее в свое время для героя поэмы «Тазит» Пушкина именем собственным).
Название поэмы «Мцыри» тоже переводится с чеченского: «Мец ыра» - сидел голодным. Вспомним: «Он знаком пищу отвергал /И тихо, гордо умирал». Вспомним: «И повесть горьких мук моих /Не призовет меж стен глухих /Вниманье скорбное ничье /На имя темное мое». «На имя темное…» - очевидно, автор намекал, что слово это поддается не переводу, а расшифровке. В рукописи поэма называлась «Бэри» - в переводе с чеченского языка – «Ребенок». Поэма о ребенке, лет с шести оказавшемся в плену у русского генерала.
Лора, - главная героиня поэмы «Джюлио» носит имя, которое с чеченского переводится как «уважаемая мною», «уважаю». Джюлио - «уроженец Юга» неитальянского происхождения оставил ее далеко в своей стране, откуда сам вынужден был бежать исключительно из-за любви к ней. В поэме Лора носит под сердцем ребенка Джюлио, зачатого во грехе, но Лермонтов не бросает даже тень на ее имя, не говоря об упреках в ее адрес. - Она в поэме вызывает уважение и сочувствие.

Люблю я цвет их желтых лиц,
Подобный цвету наговиц,
Их шапки, рукава худые,
Их темный и лукавый взор
И их гортанный разговор. –

Писал Лермонтов о чеченцах в стихотворении «Я к вам пишу: случайно! право…». «Гортанная» речь чеченцев Лермонтову могла напоминать французскую речь, к которой был приучен его абсолютный слух. Во французском и чеченском языках очень много схожих по произношению звуков.
Бота Шамурзаев, служивший одно время переводчиком «при начальнике левого фланга Кавказской линии», мог давать Лермонтову уроки чеченского языка. Но откуда было в Лермонтове это тяготение ко всему чеченскому, горскому, кавказскому, если в России мстить учили у «женской груди», а «вечная война» на Кавказе для все новых поколений казалась трамплином не в загробный, а в высший свет?
Там, где Пушкин говорит: «Я вас любил, Любовь еще, быть может…» или «Я вас люблю, к чему лукавить…», Лермонтов пишет: «Люблю я цвет их желтых лиц…». Обратный порядок слов в построении фразы, которым пронизано все творчество Лермонтова, как отмечают языковеды, – это порядок, или закон чеченского языка, которым нельзя пользоваться искусственно, нарочито конструируя фразы.
«Проникая в таинства» гортанного разговора чеченцев, фразы которых лаконичные, мужские, с опорой на глагол, т. е. с обратным порядком слов, Лермонтов внес в свой поэтический язык эту особенность чеченского языка, придававшую его художественному стилю экспрессивность, убедительность, начисто лишая всякого налета сентиментального романтизма, к которому был приучен слух русского читателя.
Привыкшая мыслить на русском языке, я часто попадаю в неловкое положение, общаясь с представителями нашего старшего поколения, чей слух режет моя нечеченская речь, поскольку строю я фразы по-русски. Впервые мое внимание на это обратил один старик, с которым я вела свободно беседу, радуясь, что избегаю вставок на русском языке. «Ты чеченка?» - прищурился он, дав мне закончить фразу. Мое искреннее недоумение его развеселило: «Ты говоришь на родном языке, как иностранка, выучившая наш язык!»
Прямой порядок слов в чеченском языке не дает мысли той основательности, кованости, четкости и дипломатичности, которые выстраиваются сами собой при обратном порядке слов. Речь (особенно это касается женщин) кажется грубой, резкой, с претензией на конфликтность, что хорошо на комсомольском собрании, но по нормам чеченского этикета категорически исключается. Лермонтов не мог не заметить эту разницу на уровне звучания речи.
Печорин, полюбив Бэлу, «учился по-татарски», - пишет Лермонтов. Вопрос: «Разве ты любишь какого-нибудь чеченца?», - снимает завесу со слова «татарский». Какой язык учил Печорин, если хотел общаться с Бэлой на родном ей языке, а ее сердце могло быть занято любовью к «чеченцу»?! (Но это не исключает, что прототипом художественной героини была кумычка, - речь сейчас не о тайнописи автора)
Сам Лермонтов, который учил чеченский язык, знал традиции, морально-нравственные ценности чеченского народа и горцев вообще, собирался переориентировать устремленную на европейские ценности (каковые сам он считал «развратом, ядом просвещенья») российскую творческую среду на Кавказ, где, не только на его взгляд, «сокровища поэтические необычайные».
Как языковая личность билингва, Лермонтов уникальный объект для лингвистических и литературоведческих исследований, если не увлекаться традиционным подходом к судьбе поэта в лермонтоведении.
В января 1871 г. Л. Толстой из Ясной Поляны писал А.А. Фету: «Гомер только изгажен нашими, взятыми с немецкого образца, переводами… Все эти Фосы и Жуковские поют каким-то медово-паточным, горловым подлым и подлизывающимся голосом, а тот черт и поет, и орет во всю грудь, и никогда ему в голову не приходило, что кто-нибудь его будет слушать…».
14 августа ровно 40 лет назад А. Пушкин писал из Царского Села в Москву П.А. Вяземскому: «У Жуковского понос поэтический хотя и прекратился, однако ж он всё еще - - - - - - гекзаметрами… Право, надобно нам начать журнал, да какой?».
Если в пушкинское время сентиментально-романтический язык переводов Жуковского уже начинал раздражать (особенно в жесткую пост декабристскую эпоху и следовавших затем репрессий), а в толстовское время стал вовсе неудобоварим, то в период возмужания Лермонтова язык этот, «медово-паточный» становился просто нетерпимым.
В отличие от Пушкина, в планах Лермонтова, решившего выйти в отставку, чтобы заняться литературной деятельностью, было не только издание своего журнала, но он еще и знал, каким он будет, т.е. в корне меняющим отношение к художественному слову, о чем А.А. Краевский и рассказал П.А. Висковатову. «Мы должны жить своею самостоятельною жизнью и внести свое самобытное в общечеловеческое, – говорил Лермонтов. - Зачем нам все тянуться за Европою и за французским. Я многому научился у азиатов, и мне бы хотелось проникнуть в таинства азиатского миросозерцания, зачатки которого и для самих азиатов и для нас еще мало понятны. Но, поверь мне, там на Востоке тайник богатых откровений... Мы в своем журнале не будем предлагать обществу ничего переводного, а свое собственное. Я берусь к каждой книжке доставлять что-либо оригинальное, не так, как Жуковский, который все кормит переводами, да еще не говорит, откуда берет их».
В 48 часов высланный из Петербурга М. Лермонтов, писал из Пятигорска своей бабушке: «купите мне полное собрание сочинений Жуковского последнего издания и пришлите сюда тотчас. Я бы просил также полного Шекспира по-английски, да не знаю, можно ли найти в Петербурге...».
Как видим, Лермонтов не оставил своих планов по реорганизации литературного дела в России, но ему не суждено было вернуться с Кавказа.
Смерть же прервала и работу Жуковского над его переводом "Илиады". Последним творением его стало стихотворение «Царскосельский лебедь» (1851), в котором он сам проговорит, наконец, то, что хотел донести до него много раньше М. Лермонтов:
«Лебедь белогрудый, лебедь белокрылый, /Как же нелюдимо ты, отшельник хилый, /Здесь сидишь на лоне вод уединенных!.. /Сумрачный пустынник, из уединенья /Ты на молодое смотришь поколенье /Грустными очами… /Ты ж старик печальный… /и в приют твой ни один не входит /Гость из молодежи, ветрено летящей /Вслед за быстрым мигом жизни настоящей».
Но что эти поздние признания были для того, кто так и не успел осуществить свои замыслы, которые соединили бы все богатство русского языка с силой, мощью и величием Кавказа, «мало понятного» пока еще для русского человека?!
Сегодня, когда политическая власть в России, в силу обстоятельств, вынуждена обратить свой взор на Восток, есть надежда, что «тайник богатых откровений...» будет, наконец, вскрыт. Но сами россияне (к несчастью, молодежь) по инерции ломятся в Европу, спеша избавиться от русского акцента в английском, французском, немецком… Зачем же ждать, пока в их устах язык чужой не обратится вновь в родной? И тогда никакой Лермонтов не спасет.
Утешимся, чужим словом «билингв»?
__________
* Материал подготовлен для 8-й Международной научно-методической конференции «Русскоязычие и би(поли)лингвизм в межкультурной коммуникации XXI века: когнитивно-концептуальные аспекты». Пятигорск. ПГЛУ. Апрель 2015 года.

Лицейские соученики прозвали Французом. Прозвище было меткое - что называется, в точку.

Родители Пушкина, люди весьма своеобразные, в семейной обстановке общались между собою только по-французски. Неудивительно, что, выросши в такой атмосфере, своё первое подражательное литературное сочинение - комедию в мольеровском духе "Похититель" ("L’Escamoteur") - семилетний Пушкин написал по-французски.

По-русски будущий поэт иногда разговаривал со старшей сестрой Ольгой. Чаще слышал русскую речь от няни, от дворни и на улице во время прогулок.

Отметим, что роль няни Арины (Ирины) Родионовны Яковлевой-Матвеевой в языковом воспитании Пушкина всё же несколько преувеличена. Вряд ли неграмотная крепостная крестьянка могла преподать умному барчуку что-нибудь более существенное, чем азы разговорной простонародной речи.

Тем не менее, факт есть факт: Пушкин с шестилетнего возраста говорил на обоих языках совершенно свободно. Иначе говоря, для величайшего русского литературного гения , создателя русского литературного языка, французский и русский языки с детства были одинаково родными, а подобное явление встречается не так уж часто.

Нет никаких оснований считать Пушкина галломаном только потому, что он был двуязычен. Равно как нет оснований приписывать Пушкину невероятное полиглотство. Обладая способностями к иностранным языкам и жадно интересуясь западноевропейской литературой, он самостоятельно выучился читать по-английски, по-немецки, по-итальянски и по-польски, но никогда не пытался говорить, тем более - писать на этих языках. "Читаю со словарём" - не тот уровень, чтобы претендовать на свободное владение иностранным языком.

Свою героиню Татьяну Ларину Пушкин в 3-й главе "Евгения Онегина" охарактеризовал так:

Ещё предвижу затрудненья:
Родной земли спасая честь,
Я должен буду, без сомненья,
Письмо Татьяны перевесть.
Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала,
И выражалася с трудом
На языке своём родном,
Итак, писала по-французски...
Что делать! повторяю вновь:
Доныне дамская любовь
Не изъяснялася по-русски,
Доныне гордый наш язык
К почтовой прозе не привык.

Wikimedia Foundation

Ибо чуть выше в этой же главе романа Татьяна беседует с няней, простой крестьянкой - не по-французски же они разговаривают. А "по-русски плохо знала" означает, что Татьяна Ларина неважно владела письменной формой русского языка, поскольку воспиталась на чтении французских романов, и опасалась, что в написанном по-русски письме Онегину не сможет должным образом выразить свои чувства. Только и всего.

Виновником повальной иностранизации русского дворянства обычно называют царя-реформатора Петра Великого, который, дескать, насаждал в России иностранщину где надо и где не надо.

Пётр Великий, с его живым умом и хваткими способностями к иностранным языкам, так и не удосужился выучить французский, поскольку питал склонность к нидерландскому (голландскому) и немецкому. Увы, сохранившиеся тексты Петра, собственноручно им написанные на этих языках, показывают, что в реальности Пётр владел не нидерландским и не немецким, а своеобразным жаргоном-смесью из них - примерно тем языком, который сейчас называют нижненемецким, или гамбургским диалектом немецкого языка.

Степень галломании русского дворянства сознательно преувеличивалась большевистскими историками, чтобы показать, какие нехорошие люди были эти дворяне, и как сильно оторвались они от народа.

Wikimedia Foundation

В действительности галломания и заметное языковое офранцуживание русской дворянской среды приняли заметные масштабы только в царствование Екатерины Великой, а к середине XIX столетия пошли на убыль и начали угасать.

Не надо забывать, что французский язык с начала XVII века был европейской дипломатической и учёной интерлингвой. Он и сегодня остаётся международным дипломатическим языком; ни один документ международного права не имеет силы, если нет его аутентичного текста на французском языке. А в XVIII столетии французский язык сделался своего рода языком межнационального общения европейцев, владение им было признаком образованности и благородства.

Неразвитость русского литературного языка, очевидная в допушкинскую эпоху, вынуждала многих авторов публицистических и философских сочинений писать по-французски. Таков был, к примеру, знаменитый московский "басманный философ" Пётр Яковлевич Чаадаев - до конца жизни он так и не отважился попробовать писать по-русски. Да и позже великий русский поэт Фёдор Тютчев писал по-русски только свои гениальные стихотворения, а в личной жизни и в быту говорил по-немецки и по-французски (обе его супруги были иностранками и не знали русского языка), и писал частные письма на этих же языках. Но во внесемейном кругу "своих" эти люди отлично и весьма цветисто выражались по-русски, и с простолюдинами общались отнюдь не через переводчиков.

Пример - Карл Васильевич Нессельроде, многолетний (с 1816 по 1856 годы) российский министр иностранных дел. По-русски он говорил примерно так же, как карикатурно изображённый Львом Толстым в первой части "Войны и мира" князь Ипполит Курагин.

Кое-как чирикать по-французски умели многие дворяне, получившие домашнее или пансионное образование - как гоголевские "дама просто приятная" и "дама приятная во всех отношениях" с их знаменитым французско-нижегородским выговором "сконапель истоар " (ce qu’on apelle histoire). В совершенстве этот язык знали только немногочисленные аристократы и представители культурной элиты - писатели, учёные.

Wikimedia Foundation

Но полным-полно было и дворян, которые ни по-французски, ни на каком другом иностранном языке не смыслили ни уха ни рыла, а по-русски писали с ошибками и читали едва не по складам. Примеров достаточно. Это и московский генерал-губернатор Арсений Закревский, видная фигура и не последний человек в империи, и такая высокопоставленная персона, как военный министр Алексей Аракчеев, фаворит двух императоров, один из самых влиятельных государственных деятелей России в период с 1799 по 1826 год. Как видим, фонвизинский Митрофанушка - не только литературный персонаж; митрофанушки существовали и в реальности, а порой даже носили генеральские эполеты.

Николай Первый - исторически личность в общем и целом малосимпатичная. Ему есть что вменить в вину - и как императору, и как человеку. Однако именно Николай Первый после 1833 года установил порядки, которые можно определить как первую сознательную политику защиты и охраны русского языка, пусть даже достаточно своеобразную, отвечавшую представлениям самого Николая.

Он отнюдь не запрещал изучать всем желающим какие угодно иностранные языки. Но категорически запретил российским подданным публичные выступления на иностранных языках - за исключением учёных докладов в академической аудитории. Исключение сделано было также для оперных спектаклей и драматических представлений в театрах смешанного (Большой Каменный и Михайловский в Петербурге) и национального репертуара (Немецкий музыкальный театр в Петербурге).

Wikimedia Foundation

Николай Первый запретил присваивать классные чины кандидатам в чиновники, не знавшим русский язык, и принимать их на службу. Потребовал от всех иностранных подданных русской государственной и военной службы (прежде всего от офицеров-"контрактников") изучить русский язык, отказавшихся - уволить. Надо упомянуть, что на российских подданных иностранного происхождения, не состоявших на государственной и военной службе и занятых "частным бизнесом" (торговцев, врачей, частных преподавателей, фермеров), эти строгости не распространялись.

Сам Николай Первый в придворном обиходе требовал, чтобы к нему обращались по-русски. Прошения на высочайшее имя принимал в том случае, если они были написаны на русском языке. Владея двумя иностранными языками (французским и немецким), он говорил на них только с приезжими иноземцами.

Со второй половины XIX столетия о галломании русского дворянства говорить уже не приходится.

Высшие культурные силы России уже не шли в арьергарде европейской культуры - стране хватало собственного потенциала.

А с наступлением эпохи реформ 1860-1890-х годов галломанская старина начала века - безмятежная, усадебная , чудаковатая и милая - сделалась всего лишь невозвратным воспоминанием...